Шрифт:
Закладка:
С некоторым изумлением я отмечаю факт: сытый Жижири – это совсем не то, что голодный Жижири! Может быть, в этом все дело? Может быть, поэтому мы бросались друг на друга? Страшно гордый и недоступный, Жижири осчастливливает меня последним кивком и исчезает.
Взвод построили. Перед взводом появился незнакомый офицер – комсорг полка.
– Кто комсомольцы – выйди вперед!
Вышли. Вместе со мной четыре человека.
– Всё?
– Всё.
– Ряды сомкни! Комсомольцы остаются на месте. Остальные поотделенно к крайнему шалашу записываться в комсомол – шагом марш!
После того как все вернулись с новенькими билетами, я не утерпел, спросил у комсорга – как же это? Ведь по уставу в комсомол принимают лучших, самых сознательных…
– В армии другой подход! Понял? Завтра в бой все пойдут комсомольцами! Вот и весь устав! Понял? И отставить вопросы! Понял?
И еще один эпизод. Была объявлена воздушная тревога, и мы палили из всего имеющеюся оружия по немецким самолетам, пролетавшим над лесом. Потом над ветками сосен закружились большие белые бабочки-листовки и попадали вокруг нас.
Я беру листовку в руки. Красной типографской краской напечатано: «Бей жида-политрука, рожа просит кирпича». Потом текст. Какой-то пленный Иванов сообщает, что он работал в тылу на военном заводе, но потом его послали на фронт, а вместо него взяли еврея. Кончалась листовка призывом сдаваться немецкой армии и пропуском со свастикой.
Второй раз в жизни держу в руках фашистскую листовку.
Первый раз это было в Ленинграде в октябре 1941 года. Тогда начались бомбежки, и я помню, как масса белых листков валялась на 1-й Красноармейской, напротив нашей школы. На той листовке была фотография. Бабушка, мать и мальчик лет трех белозубо улыбались с листка. Они сообщали, что сдались победоносной немецкой армии и чувствуют себя прекрасно. Дальше шли поразившие меня святотатственные слова: «Кровавая сталинская власть» и т. д. Было невероятно и нереально держать такое в руках…
Собираю вокруг себя в кустах все листовки, складываю их в кучку и поджигаю. Маленький костерок весело уничтожает кусочек фашизма.
Из-за кустов слышу голос Шаромова, одного из моих новых товарищей по взводу. Он собрал вокруг себя своих и читает им вслух листовку.
Я слушаю, притаясь.
Листовка прочтена и прячется за пазуху.
– Верно написано, – говорит Шаромов оглядываясь. – Вся война-то из-за явреев… Известное дело.
Первый бой. 21 июня
Нас собирают и объявляют: с марша в бой.
Собственно говоря – это не так уж неожиданно, два дня мы подтягиваемся к лесу, меняем место, ночуем без костров, старшины строго проверяют оружие, нам выдали НЗ, и все же напряженное молчание встречает это сообщение, а сердце начинает вдруг сильнее колотиться. Все как-то сразу меняется и становится значительным: и далекая артиллерийская канонада, и диск ППШ, до отказа набитый патронами, и люди вокруг.
Мы оглядываем друг друга по-особому, со значением: кому-то еще долго и далеко идти, кому-то сегодня придется закончить свой путь.
И происходит нечто совсем уж странное: прежде чем зайти в лес, мы пожимаем друг другу руки…
Грохот раскатывается по лесу, раздается команда «В цепь!», и до сознания как-то медленно и не сразу доходит, что это бьют скорострельные финские автоматы. Вот оно! Началось.
Короткими перебежками вперед. От дерева к дереву. Тело легкое, ноги сами несут. Не отставать. Слушать команду. Делать, как все.
Автомат наготове. Скоро… Сейчас увидим «их». И тогда – упасть и с остервенением нажать спуск. А пока мы движемся вперед не стреляя, так как кроме деревьев, кустов да папоротника, цепляющегося за ноги, ничего нет. Автоматная стрельба становится ближе, резко и мощно вступает пулемет. Я стараюсь не терять из виду бегущих товарищей справа и слева, лес заслоняет собой остальных, но я чувствую движение веток, слышу хруст под ногами – лес живет.
Залегли. Лежим довольно долго, а перестрелка удаляется куда-то вправо, вглубь, затем снова возобновляется невдалеке. К стрекоту автоматов примешиваются отдаленные взрывы. Гранаты? Или снаряды? Непонятно, чего мы ждем… Чувство реальности теряется, я как бы вижу себя сбоку в каком-то странном театральном действии или сне.
– Встать! Вперед! – командует наш взводный Алексеенко. Пошли. Между деревьями начинает светлеть, земля уходит куда-то вниз, и мы выскакиваем на берег неширокой речушки. На открытом месте люднее.
Несколько человек переходят речку вброд, другие разуваются, третьи уже на том берегу.
Быстро разматываю обмотки. Близкая автоматная очередь. Идущие через речку пригибаются, потом бегут изо всех сил на берег с открытого места.
– В речку бегом! Одним духом! Ну! – Это Алексеенко. Он уже посредине речки. В правой руке чернеет пистолет, другой он машет нам.
Холодная вода заливает ботинки, ноги скользят по камням на дне. Быстрей. Вот и берег. Залегли. Сердце колотится. Сзади в кустах шум. Оборачиваюсь. Шагаев со смехом задирает юбку медсестре Наде:
– Не промочила задницу?
Силен Шагаев! Нашел время…
Вперед! Выбегаем на лесистый берег. Что это? Прямо передо мной, по-картинному раскинув руки, лежит на спине молодой бритоголовый парень. Наша знакомая маршевая шинель. Зеленые лычки. Погоны, как у меня… И ровная круглая дырка посредине лба… Темная, размером в пятак, с розовыми краями.
Бегом к своим, догонять. Значит, все это реально… Никакого сна. Пять минут назад этот парень, как и я, впервые вступивший в бой, бежал вместе со всеми, как и я, боялся отстать, переходил речку, как и я… Над переносицей, посредине лба возникает ощущение зуда или легкой боли. Я тру лоб, но зуд не проходит.
Лес заполняется высоким воющим звуком, и сразу следует близкий разрыв. Снова вой, и разрывы еще ближе. Мы валимся под деревья, пригибая головы, втискиваясь в мох, а разрывы следуют один за другим, неотвратимо приближаясь к нам. Земля содрогается, летят осколки, с чваканьем врезаясь в стволы, а мы лежим вповалку и трясемся, как в лихорадке, потому что такого еще никто никогда не испытывал.
– Первый взвод! Встать! – Это голос Алексеенко между разрывами.
Он сошел с ума! Куда тут встать! Я крепче всовываю голову между мокрыми, скользящими, жесткими корнями.
– Первый взвод! Кто жить хочет, за мной!
Взрыв. Вой. Свист. Топот ног. Поднимаю голову. Несколько человек очертя голову несутся куда-то вниз, в чащобу, за Алексеенко. Срываюсь за ними, падаю, снова бегу. Куда же он ведет, сумасшедший… Идиот! Прямо на взрывы! Но передо мной бегут, за мной бегут наши солдаты без пилоток с вытаращенными от ужаса глазами, и я мчусь вместе со всеми – будь что будет!.. И разрывы остаются сзади и в стороне. Мы бежим еще очертя голову несколько минут, и Алексеенко останавливает нас на какой-то просеке, собирает, подсчитывает.
К моему великому удивлению, почти весь взвод цел, не хватает четырех человек.
– Ну, будете слушаться меня? – спрашивает Алексеенко своим тихим будничным голосом, но сейчас мы все уже смотрим на него другими глазами, до нас дошло, что он сделал.
– Запомните (ну до чего же он говорит не по-военному!) раз и навсегда: лучший способ выйти из-под минного налета – бежать в сторону выстрелов.
– А где же минометы? Где финны? – спрашивает кто-то из бойцов.
– Смылись! – беспечно роняет
