Дешевые трюки прокурора безотказно подействовали на публику, явившуюся посмотреть на заклание. А вот Косола не дрогнул. С самого начала у меня еще не было случая разглядеть его лицо, потому что он стоял спиной к залу.

Я сам тоже едва не оказался на скамье обвиняемых. В тот момент, когда в помещение «Метатрона» нагрянула полиция, нас там было много. Косола следил за распечаткой последнего номера на отбракованном оптическом принтере, которым мы разжились в одной из многочисленных корабельных кладовок, а я в соседней комнате вместе с тремя другими активистами корпел над текстами для следующего номера.

Когда ворвалась военная полиция, у Косола хватило присутствия духа выбить одну из опор принтера, отчего аппарат рухнул и перегородил дверь в комнату, где сидели мы. Триста килограммов печатного устройства заклинили металлическую створку, перекрыв доступ полицейским и позволив нам сбежать через «аварийный выход», который мы устроили в технических коммуникациях. Пять минут спустя мы уже рассеялись в толпе на Центральной аллее. Все, кроме Косола.

В последнюю секунду перед тем, как сбежать, я успел услышать крики, которые исторгали из него удары солдатских сапог.

Прокурор сухим тоном завершил чтение обвинительного заключения.

– Принимая во внимание вышеизложенные факты, господин судья, монсеньор, этот человек был задержан, и от него потребовали объяснить свои поступки. Разумеется, он все отрицал. Мы были вынуждены прибегнуть к допросу с пристрастием, которому он подвергался в течение всей ночи, и в конце концов обвиняемый признался в своих преступлениях. Поэтому сегодня утром он предстал перед вами, чтобы вы определили ему наиболее справедливое наказание.

С довольным видом хорошо поработавшего человека прокурор уселся на свое место. Все взгляды обратились на судью, а тот разглядывал обвиняемого. С самого начала Косола почти не шевелился, он стоял ссутулившись, опустив голову и положив руки на барьер. Скорее, я бы сказал, вцепившись в него.

– Монсеньор епископ Монтейльский! – звучным голосом произнес председательствующий. – Предоставляю вам слово, как послу и выразителю закона веры в составе данного трибунала.

Адемар с трудом поднялся. Епископ был не очень стар, но все знали, что он давно уже борется с неизлечимой болезнью. Сегодня он казался еще более слабым, чем обычно, и двигался чрезвычайно осторожно, словно опасаясь, что при малейшем сотрясении переломает себе все кости. У него был такой вид, будто он искренне опечален судьбой Косола.

Грязный лицемер!

– Итак, было установлено, что вы еретик, мой бедный друг. Вполне ли вы понимаете смысл этого слова? Оно означает, что вы выступаете против доктрин Церкви и объявляете себя врагом веры… Следовательно, и Бога.

Услышав это слово, Косола поднял голову. Его плечи немного распрямились, и он развернулся в сторону епископа. Я наконец увидел его чудовищно опухшее лицо. Однако голос его не изменился:

– Мне прекрасно известно значение этого слова, епископ.

Лицо Адемара побагровело.

– Подсудимый, вы должны говорить «монсеньор»! – загремел судья.

Косола медленно склонил голову и продолжил:

– Слово hairesis по-гречески означает «выбор». Таким образом, если вменяемое мне преступление заключается в том, что я сделал выбор, то да, я виновен. Только свободный человек способен делать выбор. А сегодня единственная возможность быть действительно свободным – это выбрать непринадлежность к Церкви, монсеньор.

После этих слов в зале повисло тяжелое молчание. При одной только мысли о том, что они придумают, чтобы покарать его, я ощущал, что мое сердце готово было выпрыгнуть из груди.

Адемар Монтейльский посмотрел на него долгим, еще более сокрушенным, чем прежде, взглядом:

– Итак, вы упорствуете, несчастный, тем самым отягчая свое положение. Единственный путь – это путь Христа! И те, кто сходит с него, погружаются во мрак заблуждений… Раскайтесь в своих преступлениях, и Его суд, – он воздел палец к небу, – возможно, будет милосерден. Отрекитесь от ваших мерзких воззрений, и ваша кара земная будет смягчена!

Несмотря на явно терзающую его боль, Косола выпрямился, как только мог, и с пылающим взглядом произнес во весь голос:

– Я не боюсь суда Бога, которого нет!

Зал взорвался протестующими криками. Войска были суеверны, и столь открытое богохульство могло ужаснуть даже самых закаленных солдат. Талантливо изобразив потрясение, Адемар рухнул в кресло, а судья яростно уставил на Косола палец:

– Бесстыжий нечестивец! У тебя будет время подумать над своими святотатственными словами. От имени трибунала приговариваю тебя к десяти годам Камеры забвения!

На этот раз толпа онемела от ужаса. Я почувствовал, что у меня кружится голова. Ничто, ни одно преступление не заслуживало подобного наказания. В ту же секунду Косола утратил ненадолго обретенную им видимость горделивой осанки. Лицо его стало мертвенно-бледным, и он упал на колени. Прикрыв глаза, почти про себя он проговорил:

– Безумцы, иллюзия, которой вы живете, исчезнет вместе с вами. Ваш Бог лишь тень, пустая дымка[66].

Кто-то рядом со мной прошептал:

– Господь, смилуйся над ним.

– Стража, препроводите осужденного в его камеру! – бросил судья, ударив молотком. – Приговор привести в исполнение завтра же!

Косола грубо поволокли по полу к выходу. Он выкрикнул изо всех сил:

– Вас ослепили ваши догмы, но истина не в них! Солдаты, вас обманывают! Этот крестовый поход – не праведное дело, бароны хранят от вас ужасную тайну!..

Мощный удар кулаком в живот заставил его умолкнуть, и дверь за ним захлопнулась. Возмущенный ропот прошел по залу. Даже этой, вполне лояльной публике приговор показался чудовищным. Сказать, что я полностью разделял их настроение, было бы эвфемизмом. Все мое существо клокотало.

– Сволочи! – прорычал я, и мне было плевать, слышит меня кто-нибудь или нет.

Я вскочил и, расталкивая всех, ринулся к двери. Мне было необходимо любой ценой выбраться отсюда. Я испытывал такую тошноту, что мутилось в глазах.

Оказавшись наконец на открытом пространстве, я сделал глубокий вдох. Еще минута в этом суде – и я вывернул бы кишки на их лакированный паркет!

Неожиданно чья-то ладонь легла мне на плечо. Я стремительно развернулся, словно получил оплеуху, готовый ответить ударом на удар.

– Эй, успокойся, – убрав руку, сказал незнакомец.

– Чего тебе надо, солдат? – крикнул я в ответ.

И тут я узнал темноволосого гиганта, который сидел передо мной в зале суда.

– О, простите, мой лейтенант. Вы застали меня врасплох, и я…

– Забудь про звание, прошу, – ответил тот. – Мне бы хотелось переговорить с тобой.