Шрифт:
Закладка:
После оргии модернизма бывшие ветераны контркультуры из Кремниевой долины создали вокруг себя деэротизированный постмодернизм: «Сниженный темп работы, децентрализация, кондиционирование, мягкие технологии, рай». Но Бодрийяр не может сопротивляться дьявольскому соблазну напомнить, что «достаточно ничтожных изменений, скажем, перестановки определенных акцентов, чтобы вообразить во всем этом ад»[439].
Бодрийяр также назвал нашедших убежище в Кремниевой долине неогностиками, как если бы для них — как и для их предшественников, которые считали этот материальный мир порождением злобного слепого демиурга — отвергнуть пустыню реальности и возделывать сад киберпространства было бы не просто возможно, но и правильно. По мере того как в Долине разрастался сад виртуальных миров, в нее начали приходить и деньги. С начала 1990-х интернет стал стремительно коммерциализироваться, а после 1995 года на фондовом рынке интернет-стартапы, которые получили прозвище «доткомы», стали восприниматься как золотые фишки. Купившись, подобно игрокам из Вегаса, на отвлекающий шум, гламур и блеск, венчурные капиталисты готовы были неограниченно вкладывать средства в любую компанию, название которой заканчивалось на `.com`. Никто не хотел упустить шанс заработать на росте интернета и онлайн-сервисов. Льющиеся рекой деньги раздули капитализацию даже тех стартапов, у которых не было ни обширного портфеля патентов, ни работающей бизнес-модели, ни стабильных доходов, не говоря уж о прибыли. В результате с 1995 по 2000 год индекс Nasdaq, в котором преобладают акции технологических компаний, со стартовых трехзначных взлетел до значений, превышающих 5000. Закономерно, что к концу 2001 года большинство доткомов обанкротились. Даже цены на акции таких «голубых фишек», как Cisco, Intel и Oracle, потеряли более 80 % своей стоимости. Несколько ведущих высокотехнологичных компаний, таких как Dell и Cisco, выставили огромные лоты своих акций на продажу, что вызвало панику среди инвесторов. В течение нескольких недель фондовый рынок рухнул, утратив 10 % капитализации, а инвесторы утратили доверие к высоким технологиям.
Но это не стало концом Кремниевой долины. Иностранные инвесторы, особенно из Китая, Саудовской Аравии и Японии, продолжали вкладывать огромные суммы в интернет-стартапы. Более того, первое десятилетие нового тысячелетия станет свидетелем рождения самых прибыльных компаний Кремниевой долины, большинство из которых будет построено на бизнес-модели, заключающейся в заманивании пользователей внутрь социальных сетей, высасывании и монетизации их персональных данных. В 2002 году был основан LinkedIn, в 2004 — Facebook, в 2006 — Twitter, WhatsApp появился в 2009 и Instagram в 2010 году. Стратегии всех этих компаний имели основой ту же модель, что сделала популярными текстовые сообщения: коммуникацию в реальном времени, создающуюся зависимость, ощущение членства в сети и предоставление пользователю возможности устанавливать свои собственные — в определенной степени — параметры миксофобии и миксофилии.
Бизнес-модели социальных сетей сбили с толку немало критиков. Кен Курсон из журнала Esquire писал о LinkedIn, стартапе, который Microsoft купила в 2016 году за 26 миллиардов долларов: «Эта сеть дает людям, которые вам далеко не симпатичны, достаточно надежды, что вы ответите на их телефонный звонок или даже напишете ответ на их электронное письмо, когда они хотят связаться с вами, находясь фактически в самом своем скучном и отчаянном состоянии, то есть когда им нужна работа». И всё же LinkedIn показывал финансовый рост, отчасти за счет продажи информации о полумиллиарде своих пользователей. Другие социальные сети делали то же самое; действительно, можно сказать, что они заманивали нас в паучьи сети, эксплуатируя наше желание быть частью сообщества. Застрявшие в сети, мы — свежее сырье, источник больших данных.
Компании, владеющие социальными сетями, — это больше, чем огромные машины для выкачивания из нас активов, подпитывая наши беспокойства, хотя и такими машинами они являются тоже. Они также предлагают нам сцену для выступлений. Славой Жижек писал, что в сети у нас есть возможность создать «пространство ложной дезидентификации», имея в виду, что мы можем надеть любую маску, чтобы демонстрировать, кем мы хотим быть, не будучи ограниченными физической реальностью того, кем мы являемся на самом деле. В сети мы можем примерить такие фальшивые личности, отношение к которым мы никогда не признаем и с существованием которых не будем мириться в реальном мире.
Жижек, однако, обнаружил ложь в этом предполагаемом раскрытии нашей истинной сущности в интернете: «Знаменитая игра с множеством меняющихся личностей (свободно конструируемых идентичностей) имеет тенденцию затемнять (и, таким образом, ложно освобождать нас) от ограничений социального пространства, в котором заключено наше существование»[440]. Друзья в Facebook могут и не быть друзьями по-настоящему; терять время на решение жизненных проблем ваших аватаров из World of Warfare — пустая трата драгоценного времени, которое вы могли бы потратить на изменение своего реального мира. Но для неогностиков Кремниевой долины и их последователей настоящее — это пустыня, а гиперреальность — то место, где происходит настоящее действие, где человек может стать тем, кем ему никогда не стать в реальном мире.
Великой мечтой многих творцов постмодерна была возможность подбирать, примерять и отбрасывать идентичности по своему желанию. Дэвид Боуи и Синди Шерман были в авангарде этого процесса. Но Жижека беспокоит то, что предполагаемое подобным спектаклем освобождение, позволяющее нам сбежать от самих себя и реализовать свои фантазии, является ложной свободой. По мнению Болтански и Кьяпелло, ценности экспрессивной креативности, изменчивой идентичности, автономии от общества и саморазвития пропагандировались контркультурой 1960-х годов как панацея от бюрократической дисциплины, буржуазного лицемерия и потребительского конформизма. Однако со временем эти ценности были кооптированы и превратились в новые ценности, с помощью которых капитализм смог заново изобрести себя, чтобы выжить.
Изобретая себя заново — и создавая новый дух капитализма, — он превратил то, что казалось путем к освобождению и действительно имело корни в движениях по повышению сознательности 1960-х годов, в способ порабощения и эксплуатации. Не только социальные сети торгуют нашими персональными данными, превращая нас в полезные ископаемые, и не только личное человеческое общение лицом к лицу уступило сизифову труду по обновлению вашей ленты друзей в Facebook, — все человеческие отношения перестроены в соответствии с законами маркетинга. Любовь превратилась в одноразовый товар, от друзей в Facebook отписываются, если они не удовлетворяют потребительских ожиданий, персональное недовольство заменяется анонимными отзывами, более токсичными, чем возможная досада по поводу неисправности пылесоса. Бауман утверждал, что социальные навыки снижаются по мере того, как мы всё больше относимся к «другим людям как к объектам потребления и судим о них, как о товарах или услугах, по объему предлагаемого ими удовлетворения наших потребностей. <…> В лучшем случае другие — товарищи по индивидуальной потребительской деятельности»
