Как представляется, Филип Абраме десятью годами позже точно определил отношения, сложившиеся между социологией и истори-ей427, примкнув к идее У. Г. Рансимана, для которого не существует серьезного различия между историей, социологией и антропологией, но только при условии если они не сводятся к обедняющим их точкам зрения: либо к своего рода психологии, либо к общности, объединяющей различные виды инструментальных приемов.

Мне кажется, что, наоборот, только искажение структурализма может стать причиной превращения его в неисторизм. Здесь не место детально изучать оценки Клода Леви-Стросса. Как известно, они сложны. Нужно перечитать такие объемные тексты, как «Структурная антропология» (I, I. Р. 3-33), «Первобытное мышление», «От меда к пеплу». Ясно, что в своих размышлениях Леви-Стросс зачастую с одинаковым успехом обращался как к исторической дисциплине, так и к пережитой истории: «Мы можем оплакивать тот факт, что существует история»428, однако как наиболее приемлемое выражение его размышлений по этому поводу я вижу в следующих строчках «Структурной антропологии» (I. Р. 32): «Когда они находятся в пути, по которому уже прошли, двигаясь в одном и том же направлении, равное расстояние, то отличает их друг от друга только их ориентация: этнолог идет вперед и старается достичь бессознательного, к которому он направляется, пробираясь сквозь сознательное, которым он никогда не пренебрегает, тогда как историк продвигается, так сказать, пятясь, не отрывая глаз от проявлений конкретных и специфических форм деятельности, от которых он отдаляется лишь для того, чтобы рассмотреть их под углом зрения, позволяющим составить более богатую и полную картину увиденного. Настоящий двуликий Янус, но именно в этом, во всяком случае, и состоит общность интересов этих двух дисциплин, что позволяет сохранять перед глазами весь пройденный путь».

И все же существует структурализм, с которым историки могут поддерживать диалог: это генетический и динамический структурализм швейцарского эпистемолога и психолога Жана Пиаже, по мнению которого структурам присуща способность к эволюционированию. Но точно так же, как диахрония лингвистов не тождественна времени истории, эта эволюция структур не является тем же самым, что и движение истории. Тем не менее, сопоставляя, историк может здесь обнаружить средства для прояснения своего собственного объекта.

Если история и способна одержать верх, отвечая на этот вызов, то в результате она отнюдь не в меньшей степени сталкивается сегодня с серьезными проблемами. Я напомню о двух, одна из которых носит общий характер, а другая - частный.

Большая проблема - это проблема глобальной, всеобщей истории: вековое стремление к созданию истории, которая была бы не только универсальной, синтетической - старое начинание, от древнего христианства ведущее к немецкому историцизму XIX в. и к бесчисленным всеобщим историям, представляющим собой историческую популяризацию и возникшим в XX в., - но и целостной и завершенной, как говорил Ла Попелиньер, или глобальной, тотальной, как утверждали «Анналы» Люсьена Февра и Марка Блока.

Сегодня существует некая «панисторизация», которую Поль Вен рассматривает как второй со времен античности великий сдвиг в исторической мысли. После первого сдвига, имевшего место в греческой античности и побудившего историю, отказавшись от коллективного мифа, отправиться на поиски бескорыстного познания чистой истины, уже в современную эпоху произошел второй, и причина его в том, что историки «постепенно осознали тот факт, что все достойн внимания истории: любое племя, каким бы малочисленным оно н было, любой человеческий поступок, каким бы незначительным он нам ни казался, достоин исторической любознательности» (Veyne, 1968. Р. 424).

Но способна ли столь ненасытная история осмыслить и структурировать всю эту целостность? Некоторые полагают, что прошло время истории, состоящей из кусочков (histoire en miettes). «Мы переживаем взрыв истории», - писал Пьер Нора, основывая в 1971 г. серию «Библиотека Историй». Получалось, что можно заниматься не историей, а историями. Что касается меня, то я размышлял о пр вомерности применения и о пределах «множественных подходов в истории», а также о том, насколько было бы интереснее за неимением всеобщностей (globalités) как таковых использовать в качестве тем для исторических исследований и рефлексий объекты, отличающиеся всеобщим характером (см.: Le Goff, Toubert).

Проблемой частного порядка является ощущаемая многими -создателями или потребителями истории - необходимость возврата к политической истории. По поводу этой необходимости я полагаю, что при условии обогащения ее новой исторической проблематикой эта новая политическая история была бы историко-политической антропологией429.

Ален Дюфур , взяв за образец работы Федерико Шабо, посвященные миланскому государству времен Карла V, ратовал «за более современную политическую историю», программой которой стало бы «понимание причин возникновения современных государств - или современного государства вообще - в XVI и XVII в.; при этом нужно было бы суметь отвлечь наше внимание от государя и обратить его на политические круги, на зарождающийся класс чиновников, с его этикой нового типа, на политические элиты в целом, более или менее явные устремления которых обнаруживались в той политике, которую традиционно называют именем государя, выступающего ее знаменосцем» (Dufour. Р. 20).

Превосходя проблему новой политической истории, возникает проблема места, которое следует уделить событию в истории в двояком смысле этого слова. Пьер Нора показал, как современные средства массовой информации создали новое событие и новый статус с бытия в истории: имеется в виду «возвращение события».

Но и это новое событие не обходится без конструирования, резуль татом чего является любой исторический документ. Более того, вытекающие отсюда проблемы становятся сегодня еще более серьезными. Совсем недавно Элисео Верон в одном замечательном исследовании проанализировал способ, посредством которого средства массовой информации сегодня «конструируют события». На примере аварии, произошедшей на американской атомной станции Three Miles Islend (март-апрель 1979 г.), он показал, насколько в случае, типичном для технологических событий, становящихся все более многочисленными и значимыми, «трудно выстроить некое актуальное событие, рассказывая о насосах, вентилях, турбинах и особенно о радиации, которая не видна». Отсюда следует стоящая перед средствами массовой информации необходимость преобразования (transcription) текста: «Именно дискурс - в особенности на телевидении - поучительного характера, должен преобразовывать язык технологии в язык информации». Но дискурс, определяемый многочисленными средствами массовой информации, таит в себе все возрастающие опасности в плане формирования памяти, которая является одной из основ истории: «Если печатная пресса представляет собой источник умножения способов конструирования, то радио следует за событием и определяет характер его освещения, в то время как телевидение дает изображения, которые останутся в памяти и обеспечат придание единообразия общественному воображению». Мы обнаруживаем то, что