хате, и понял все: дочка его тайком путалась с коммунаром Максимом Рябовым. Он почувствовал облегчение, словно самогон разлился по жилам. Значит, не Христя, а Одарка, она почти вдовая, ей можно простить полюбовный грех.

— Ну, поигрались, побаловались ножами, и марш в хату. Ильку зад залатать придется. — Достав из блеснувшего под звездами золотого портсигара тонкую, как восковая свеча, папироску, Максим закурил.

Назар Гаврилович ощутил в прохладном воздухе знакомый сладковатый дымок, подумал: это Максим с Одаркой встречались в саду.

— Дай и мне закурить, — сказал старик.

— И мне тоже, — попросил Илько.

Взяв папироску, Назар Гаврилович полюбопытствовал:

— Это откуда ж у тебя порттабак такой дворянский?

— Трофей, — не без гордости ответил Максим и, чиркнув зажигалкой, осветил надпись на портсигаре.

Оба Федорца прочитали вслух:

— «От брата Нестора брату Савке».

— Это я в Гуляй-Поле застукал Савку, младшего братишку Махно, — похвастался Рябов. — Он дрых на постели, одетый, в шевровых сапогах. Когда я вошел в хату, проснулся и сразу руками шасть под подушку. Ну, я его опередил выстрелом. Под подушкой нашли два нагана, а в кармане вот этот портсигар. Сделали обыск, нашли пять ящиков драгоценностей: всякие там золотые часы, браслеты, брошки, обручальные перстни — все грабленое.

— А порттабак надо было сдать в фонд помощи голодающим, — сдвигая брови, злобно сказал старик.

— Ты меня не учи, Назар Гаврилович, этот портсигар мне вместо ордена дали, за храбрость. И удостоверение выписано за подписью командующего Антонова-Овсеенко, с приложением гербовой печати. — Пуская дым через ноздри, уже примиряюще Рябов добавил: — Сдавал я его Отченашенко в сельсовет, отказался взять. Возил сдавать в Чарусу, тоже не берут. Эта вещица, говорят, вроде почетного золотого оружия, так что носи на здоровье.

— Что же, и папиросы эти от Савки остались? — съязвил Илько, ощупывая раненый зад и кровеня пальцы, живо припоминая, как убили красноармейцы тихого, не похожего на брата Савку Махно.

Илько в тот день был в Гуляй-Поле и едва ушел от погони, проскакав наметом на породистом жеребце пять верст.

XIV

Вечером разразился обложной дождь с громом и молниями, озаряющими черные стекла окон. Дети, поужинав, легли спать, а Иван Данилович уселся в стареньком плюшевом кресле, подвинул к себе лампу и взялся за роман Анатоля Франса «Красная лилия». Он любил книги и ежедневно перед сном прочитывал десятки страниц.

Напуганные грозой, воробьи не спали и, жалобно чирикая, скреблись под крышей, вселяя в душу тревогу. «Воробьиная ночь», — подумал ветеринар, любивший непогоду. Вода яростно стучала по водосточным трубам, потоки свежего воздуха вливались через раскрытую форточку и бодрили уставшее за день тело.

Иван Данилович подумал: плохо сейчас людям, застигнутым непогодой на воле, и тут же услышал стук в дверь. Не спрашивая, кто это явился в столь неурочный час, он впустил в дом мокрого с головы до ног человека.

— Я до тебя, лекарь, — промолвил старик Федорец, переступая порог, — Илюшка мой захворал, боюсь, помрет. — На голову кулака был наброшен мешок, с него струйками стекала вода, образуя на полу лужу.

— Опять ты, Назар Гаврилович, за рыбу гро́ши. Ветеринар я, а тебе надо медика. Поезжай к Ольховскому, на Царицынскую улицу, его специальность — лечить людей.

— Уважь, Иван Данилович, ты у нас проверенный чародей. Тебя весь хутор и все Куприево знает. Поедем. Озолочу тебя, последнюю рубаху с плеча скину.

— Что с ним, с твоим Илюшкой? Небось перепил?

— Что ты, мелкий он, як белый грибок, сынок мой ненаглядный. Сглазила его Фроська Убийбатькова. Она вчера до Бондаренка приходила.

— Что с ним? — повторил Иван Данилович, поняв, что разговор идет о мальчике Христины.

— Весь горит. Температура сорок. На глазах гинет хлопчик. — Старик был как потерянный, в поту, глаза его запали, пальцы, пахнущие кожаной сбруей, дрожали.

Иван Данилович не стал спорить, взял саквояж с инструментами, сунул в него коробку с аспирином и облачился в старенький брезентовый плащ. На столе он оставил записку — написал детям, что уехал на хутор и вернется не скоро.

Они сели верхом на холодные мокрые бегунки; Федорец, не жалея батога, погнал пару уже измученных коней. Потоки дождя хлестали прямо в лицо, и ветеринар уткнул голову в широкую спину Федорца, заслонился ею будто щитом.

Ливень неистовствовал, не видно было ни неба, ни земли, кругом — только вода, как в библейские времена всемирного потопа. Шляпа и пальто ветеринара намокли и отяжелели.

Года полтора назад, зимой, Федорец по этой же самой дороге вез ветеринара к тифозным. Как будто и не много прошло времени, а Иван Данилович уже перешел на второй курс ветеринарного института и продвинул вперед свою работу о противосапной сыворотке. Несколько исписанных тетрадей хранит он в сундуке под замком, чтобы, не дай бог, не пропали. Загинут тетради, тогда и жить будет не к чему. Вся его жизнь, все надежды в тех записях.

Кулак нещадно бил кнутовищем по черным от дождя и пота лошадиным спинам, с них шматками падала белая пена. Отчаяние в душе Федорца сменялось надеждой. Все теперь зависело от ветеринара, от того, как быстро он довезет его к больному. Кони стлались над разбухшим от влаги шляхом, и комья грязи летели из-под копыт, обдавая нахохлившихся седоков.

— Тише! — не раз кричал ветеринар. — Лошадей запалишь.

Но Назар Гаврилович не слышал, беспощадно гнал храпевших коней. Впереди, сзади, сбоку грохотал гром, слепя глаза, вонзались в землю молнии, и было похоже, что гремит кронштадтский бой. Но как там Назар Гаврилович не верил, что его убьют, так и теперь не боялся грозовой бури.

Он гнал коней и думал о детях своих, и в голову ему приходили строки из Библии: «И сделаю потомство твое, как песок земный; если кто может сосчитать песок земный, то и потомство твое сочтено будет».

Справа показалась и вскоре исчезла громада рощи, впереди возникла какая-то неясная тень и, быстро увеличиваясь в размерах, превратилась в ветряк с растопыренными, перепончатыми, как у летучей мыши, крыльями. Вот уже и ветряк мелькнул и исчез за спиной, словно растворился в залившем весь мир ливне.

Гибкое вишневое кнутовище с треском сломалось. Назар Гаврилович, отбросив его, стал нахлестывать коней ременными вожжами. Но храпящие кони бежали все тише, начали спотыкаться. В полверсте до Федорцовой усадьбы они, поломав дышло, свалились на землю и, застонав, замотали головами, забили ногами, во все стороны расшвыривая ошметки грязи.

Федорец спрыгнул на землю, оскользнулся и упал в грязь. Поднявшись, он принялся изо всех сил бить и дергать лошадей вожжами. Все напрасно, кони хрипели все тише.

— Ах, черт, кажись, обе готовы. — И,