class="p1">Винсент прошел сквозь непроглядный, слепящий мрак безумия. Он чувствует в себе глухие предвестники нового катаклизма. В борьбе со временем, которую он ведет во имя своего творчества, он ощущает, воспринимает, как никогда, потрясающий динамизм мира, зримые границы которого он взорвал. С проникновением великого ясновидца созерцает он этот вещный мир, и его полотна передают отдаленный рокот недр Вселенной. Он из тех, кто видит «истеченье небывалых соков». Довольно какого-нибудь свежевспаханного клочка земли, дерева, камня, любого ничтожного предмета, чтобы в Винсенте вспыхнуло творческое озарение, чтобы снова, в который раз, был скреплен и выразился произведением искусства его «союз таинственный с основою вещей».

У Винсента, настороженно прислушивающегося к тому, что происходит в нем самом, и лишь отчасти доверяющего обманчивому спокойствию своего состояния («я чувствую себя превосходно», твердит он в каждом письме к брату), этому затишью, чреватому бурей, намеренный разгул воображения в живописи вызвал бы только ужас и отвращение. Он считал, что лишь верность действительности поможет ему сохранить себя и свое творчество. Взволнованная интонация его полотен говорит не о разнузданности фантазии, а о полном слиянии с душой Вселенной, которое все глубже погружает его в бездны реального мира. Работать надо так, «будто тачаешь сапоги», утверждал Винсент.

Гоген и Бернар, продолжавшие работать в своей прежней манере, которую Винсент называл «абстрактной», прислали ему наброски и фотографии своих последних картин, изображавших Христа в роще на горе Елеонской. «Какие-то фантазии и кошмары… в которых нет ничего наблюденного» – так воспринял эти работы Винсент. «Нечего сказать, подходящий они выбрали момент, чтобы ждать от меня похвал композиции моего друга Гогена, – негодует Винсент, – а мой приятель Бернар, наверно, в жизни не видывал оливкового дерева». Винсент возмущен этими картинами – арльские дни миновали безвозвратно! – и, стремясь утвердить свою любовь к правде жизни, пишет большой холст «Сбор оливок», которым как бы подводит величавый итог своей серии оливковых деревьев.

Важна не фантазия, а мысль, убеждает Винсент Бернара и Гогена. Бернар работает над «Поклонением волхвов» и другими религиозными сюжетами. Вздор! «На мой взгляд, это вредные штуки, потому что я обожаю правду», – твердит Винсент. Живя в Арле рядом с Гогеном. Винсент тоже пытался работать в «абстрактном духе». «Но поверь, мой дорогой, это заколдованный круг. Глядь – и ты уперся в стенку».

«Чтобы создать горестное настроение, вовсе не обязательно прибегать прямо к историческому Гефсиманскому саду, а чтобы передать мотив утешительный и нежный, нет нужды изображать персонажей Нагорной Проповеди». Нужны примеры? Пожалуйста. Вот хотя бы полотно, которое он, Винсент, только что закончил, – вид больничного парка. Винсент описывает картину со сдержанным волнением, беспощадно отдавая себе отчет в том, что он хотел выразить своим пейзажем и что в нем так глубоко созвучно его душе.

«Справа – серая терраса, часть дома. Несколько кустов отцветших роз; слева – часть парка – красная охра, – выжженный солнцем участок земли, усыпанный опавшей хвоей. Эта опушка парка засажена громадными соснами, их стволы и ветви цвета красной охры, в зеленой листве тоскливый оттенок черного. Высокие деревья выделяются на фоне вечернего неба, оно желтое в лиловых бороздах, наверху желтый переходит в розовый, переходит в зеленый. Стена, тоже цвета красной охры, заслоняет горизонт, над нею высится только холм – лиловый с желтой охрой. Самое первое дерево – громадный ствол, но он разбит молнией и спилен. Впрочем, одна из его боковых ветвей поднимается высоко вверх и ниспадает лавиной темно-зеленой хвои. Этот гигант, мрачный, точно поверженный гордец, если видеть в нем живой характер, контрастирует с бледной улыбкой последней розы, которая увядает перед ним на кустах. Под деревьями – пустые каменные скамьи, темный самшит, небо – оно желтое – отражается в луже, оставшейся после дождя. Луч солнца, последний его отблеск, доводит темную охру до оранжевого цвета. Между стволами там и сям бродят черные фигуры. Ты сам поймешь, что это сочетание красной охры, зеленого, который омрачен серым, черные линии, подчеркивающие контуры, отчасти передают чувство тоски, которой часто страдают многие из моих “товарищей по несчастью” и которую называют “красно-черной меланхолией”. К тому же мотив огромного дерева, пораженного молнией, и болезненная зеленовато-розовая улыбка последнего осеннего цветка подкрепляют это впечатление». Сраженное молнией дерево – поверженный гордец, перекликается с деревом, исхлестанным ветром, которое Винсент написал за шесть лет до этого в Гааге. Тогда Винсент давал себе срок от шести до десяти лет (он полагал, что дольше не протянет, так как вовсе не собирался себя щадить), чтобы осуществить свои творческие замыслы, которые считал целью жизни. Прошло шесть лет, и вот перед разбитым молнией гигантом цветет последняя осенняя роза, улыбаясь ему своей болезненной улыбкой.

* * *

Пришла зима. Холодно. Дует мистраль. Мрачные мысли одолевают Винсента. К постоянной тревоге о том, что он понапрасну растрачивает деньги Тео, примешиваются застарелые укоры совести, разъедающие его душу. «Вряд ли мне удастся когда-нибудь искупить мои прежние грехи… – пишет он матери. – Вы с отцом сделали для меня даже больше, чем для остальных детей, если только это возможно; вы сделали для меня очень, очень много, а характер у меня, судя по всему, был не из легких…» Работать и снова работать – вот его «единственный шанс». «Каким бы утешением было для меня, если бы я мог когда-нибудь доказать, что из-за меня семья не стала беднее», – признается он.

Винсент пытается приспособиться к холоду; несмотря на иней и туман, продолжает работать под открытым небом, «каждое утро вставая на вахту». Закончив цикл оливковых деревьев, он хочет приняться за кипарисы и горы. «Я полагаю, что это должно стать главным из всего того, что я сделал в Провансе, и тогда в любую удобную минуту можно будет положить конец здешнему пребыванию». Винсент пишет рабочих, которые мостят двор под платанами в Сен-Реми и в последний раз переписывает огороженный участок поля, который он видит из своего окна – трагическую проекцию собственного замкнутого внутреннего мира, хотя пейзаж ему самому представляется спокойным и умиротворяющим.

Природа вызывает в Винсенте такой глубокий отклик – по его собственным словам, она доводит его «до обморочного состояния», – что только возможность писать приносит ему некоторое облегчение. То, что он видит, настолько потрясает его душу, настолько взбудораживает его, что ему просто необходимо вступать в неистовое единоборство с холстом, чтобы дать себе разрядку. Переполняющие его чувства находят выход в живописи. Закончив картину, Винсент на время успокаивается. И хотя все его холсты носят на себе отпечаток необузданной страсти, которая в них вложена, сам Винсент видит в них прежде всего безмятежную ясность.

Быть может, Винсент и не ошибался, считая работу лучшим «громоотводом» против болезни. Работа как бы помогала рассасывать «сгустки» его эмоций. Весьма возможно, что, если бы не работа, душевные бури Винсента, которые отражали бури внешнего мира, так и остались бы просто хаосом. Но властная воля художника подчиняла себе эти вихри, придавала смятению ритм и внутреннюю согласованность. Однако работа, помогая Винсенту одолеть болезнь, своим неистовством подготавливала новые приступы. Если бы Винсент не писал, он, вероятно, погубил бы себя. Но, занимаясь живописью, он все равно шел к гибели. Как долго можно примирять эти противоречия? Работа, принося Винсенту временное облегчение, в то же время обостряла его