class="v">Что вестью без названия

висит касаясь губ

на средокрестьи сваренном

из водосточных труб

Другими глазами

Минул год. Как минута молчанья прошел.

Подбивает бабки по радио какая-то сука оттуда.

Слышно плохо. Бумага под карандашом

сухо скрипит и кашляет. На бюллетене. Простуда.

Простота отношений дыма дневного с душой

первобытная – только вдохнешь, и хватит

за горло. Некто слишком большой

в необъятном байковом сумасшедшем халате,

за спиною вопрос – и дышит, и дышит мне в спину.

– Что, – говорю, – не спится? А кому говорю – не знаю.

Сырые волны эфира пахнут служебной псиной,

лает собачья туча над песками Синая.

Слава богу, хоть Бог не уловлен, и даже церковь,

белая, как решето, от остатков муки

непросеянной, что-то бубнит не то. Наклоняется сверху

больной и лающий голос. Лицо появляется в люке

ноябрьского неба. Слышу: года как не было, а у нас наверху, не прошло

и минуты, и воздух настолько разрежен,

что не разрешено вздохнуть ни взглянуть на число:

числа всегда почему-то одни и те же –

третье, седьмое, десятое, и в периоде вечная тройка

с петлей посредине, с двумя парусами тугими.

В завтра всплывая, вижу: занесенная снегом стройка.

Все другое. Да и глаза мои стали другими.

«воды родниковой прозрачная горсть…»

воды родниковой прозрачная горсть

над постелью прибита карта раннего утра

и сверкает шляпкой серебряный гвоздь

как четверичная драхма которая смутно

помнит черты богини, в кружке водяном

отраженные… отчего-то все реже

вспоминается греции явственно-режущий Дом

раннего детства храм, корабельная радость прибрежий

с памятью, не отягченной ничем,

спать-то сладко – а тут проснешься будто впервые:

радость какая! ни прошлого, ни философских систем

разве что стены парят голубые

и ничего не понять и приходится вновь

оживлять пространство убитое за ночь

изобретать ремесла, топтать виноград, молодое вино

в удивленьи пригубить – оно действительно пьяно!

а потом до вечера как похмельный сократ

видеть вещей теченье в сомнительном свете –

пока не заснешь и ясности не возвратят,

сомкнувшись, тяжкие веки

«все чаще лицо застывает как маска…»

все чаще лицо застывает как маска

а ты и не замечаешь

кажется что одушевлен даже весел

а кожа мертвеет

«вот уже мы!» как бывало воскликнуть

не повернется язык

«я» говоришь осторожно стараешься не оступиться

но и я ненадолго

бранчливый зародыш который в тебе вызревает

он уродливей кукушонка

старик забывающий как забывают очки

имена и местоименья

сила памяти – силы ушли на усилье

что-то вспомнить такое

чему не найти соответствий

в памяти прежней земной

«горечь сухая миндальная горечь…»

горечь сухая миндальная горечь

можно и вдаль посмотреть, как бывало –

слаще не станет, как речью не стало

мыканье встреч, шебуршание сборищ

можно и глубже, со дна говорилен,

вытащить как бы античную штуку:

что-то ведь было! и, судя по звуку,

было не пусто – не просто коптили

небо. Хотя бы дурной, но образчик

нерасчленимого гула эпохи…

что-то (хотя бы обрывки и крохи)

существовало и в самых пропащих

из человеческих состояний

можно – уже ни на что не надеясь –

вверх обратиться (куда же мы делись?) –

в небо с оплавленными краями:

кто это нынче становится нами?

1984

«сезонный репетитор – я живу…»

сезонный репетитор – я живу

в утробе шепота казавшегося громом

средь Гоголя с его спаленным томом

и сизо-палевых плывущих на москву

огромных облаков Наполеона

покуда в телевизоре цветном

лиловый кремль дрожит как дальний гром

и брызжет позолота на погоны

когда подумаю о тех учениках

кого учу народностям и тройкам

ища крупицы искренности в горьком

и чувствуя: тупик. не сдвинуться никак

и вот когда подумаю о них

то вижу их одетыми в шинели

среди развалин, у костра из книг

похожего на кремль – но греет еле-еле

нас движет не история

давно уже нас не история движет

неприступные генералы

там, за спиною, считают и пишут

не оттого ли так воздуху мало

что весь он раскатан и переработан

на писчебумажные стопы –

и наше движение вместе с народом

это ли не поэтика прорвы

с мощной и ясной своей красотою?

цепи гекзаметра натиск проворный

снятое чувство шестое

23 февраля. Союз Марса и Аполлона

слишком холодно в месяце Феба

високосный февраль-костолом

высоко забирает под небо

но армейские тосты цветут за столом

и в искусственном резком сияньи

(о музеи фигур восковых!)

наши кадровые марсиане

мертвецов поминают своих

зажигается славы латунной

диск – начищенный мелом кругляш –

озаряя искусственный, лунный

обезлюженно-острый пейзаж

блеск не греет мундир не защита

но империя тем и крепка

что за общим застольем смерзлись квириты

в нераздельный кристалл ледяного полка

военизированный состав

военизирован самый состав

жизни твоей повседневной

словно к источнику силы припав

к центру энергии нервной

чувствуешь – не оторваться живьем

от убийственной сцепки

тела реального – с роевым

собственной хрупкости – с мертвенно крепким

строем

кто этот легкий?