и синяя гора…

— Это Машук, — гордо пояснил Ожегов.

Здесь, по законам реалистического повествования, я должен нарисовать портреты молодых людей, причем такие, чтобы читатель их увидел «как живыми» и смог бы различать, где тот, где другой. Это я и собирался сделать, пока вдруг не столкнулся с неожиданной трудностью.

Дело в том, что Ушаков и Ожегов были совершенно неразличимы. Они были молодым человеком лет двадцати-тридцати в замшевом пиджаке, чуть выше среднего роста, а точнее, сто восемьдесят один, волосы у них были каштановые, пробор левый, нос прямой, характер у них был ровный, но с некоторой склонностью к унынию, мировоззрение у них отсутствовало, но присутствовала серьезная начитанность, короче, они были молодым человеком без особых примет, совсем не двойники, отнюдь нет, на взгляд их можно было легко отличить друг от друга, и их, конечно, отличали все без какого-либо труда, но описать это различие не смог бы даже Иван Сергеевич Тургенев.

— Это тот, который молньями мерцающий? — спросил Ушаков про Машук.

— Он самый, — важничал Ожегов.

— И Михаил Юрьевич, значит… где-то там…

— Да, погиб.

Молодые люди помолчали.

— Рванем туда?

— Немедленно.

Через некоторое время они оказались на месте дуэли, и серый сквозной кустарник, путаница кустарника, и склон невысокой горы, и весенний воздух, который был — о, да, о, да! — по-прежнему «чист и свеж, как поцелуй ребенка», заставили их прекратить легкомысленную трескотню. Они замолчали и отвернулись друг от друга, и Ушаков вдруг отмерил шесть шагов, желая воочию убедиться, что значит это страшное расстояние. Отмерив шесть шагов, он обернулся и увидел, что Ожегов находится от него на расстоянии вдвое большем: Ожегов тоже втайне отмерял и сейчас, стоя вполоборота, испуганно смотрел на Ушакова, тоже полуповернутого к нему. Их разделяли двенадцать (не шесть) шагов. Их, двух московских пустословов. Они смущенно хихикнули, отвлеклись взглядом в небеса, как будто они не отмеряли этих шагов, а разошлись так, случайно, ибо, сами посудите, оказались они друг перед другом в довольно странной позиции.

Где играют патефоны, где улыбки на устах.

Короче говоря, эти двенадцать шагов остались между ними, как секрет, который никогда не выплывет на поверхность.

Они вновь заговорили о дуэли, о том, сидел ли кто-нибудь в кустах и какое настроение было у Лермонтова в то утро, и так далее.

Да-да, вот это интересно — для русского интеллигента тема дуэли Лермонтова — бесконечная и бесконечно волнующая. Как-то раз при мне два писателя чуть не подрались, споря о том, на какой лошади приехал поэт к этому месту. Один, опираясь на свидетельства очевидцев, утверждал, что на вороной, другой с жаром доказывал, что на рыжей.

— Я это вижу! — кричал он. — Вижу собственными глазами. Он спрыгнул с седла и стал отряхивать рыжие волосы лошади, приставшие к его белым лосинам.

Хорошо, крепко спорили писатели, и писатели были оба хорошие.

В дальнейшем Ушаков и Ожегов оказались в Кисловодске.

Они спустились к источнику, встали в подвижную очередь, выпили по стакану отвратительно-теплого нарзана, с ужасом подумали о химических процессах внутри организма и поняли, что час пробил.

В винном погребке № 11 (филиале гастронома № 16) уже началось братание. Красивый черноусый мужчина встретил молодых людей пением:

Нам каждый гость дарован Богом,

Какой бы ни был он среды,

И даже в рубище убогом…

Алаверды, алаверды!

Когда они выскочили из погребка, астрономический синий ветер раскачивал голые ветви, струился нарзан, попукивали автомобили. И Ушаков, приблизив заплаканное лицо к заплаканному лицу Ожегова, срывающимся шепотом спросил:

— Кто мы, фишки или великие?

— Нализаться-то нализались, но где ночевать?

В уютных окнах санаториев синели ночники, шумела ветреная ночь, и что-то капало с небес. Быть может, одинокие дождинки летели с белых, вдаль бегущих туч. Тучи бежали на ночлег — в горы.

— Завтра и мы рванем в горы, — бодрясь, сказал Ожегов.

— Высоко, там в горах… — пробормотал Ушаков.

— Но где ночевать?

В гостиницы их не пускали. Ушаков остановился у витрины мебельного магазина.

— Может быть, купим кровать?

— Богатая идея.

В освещенном роскошестве мебельного магазина сидел с очками на носу ночной сторож.

— В самом деле, давай купим кровать. У тебя дома есть кровать?

— У меня кресло-кровать.

— А у меня буфет-кровать. Пятнадцать минут работы, и буфет превращается в кровать. Над головой тещин сервиз…

— Я всю жизнь мечтаю о подлинной кровати, о подлинной, а не мнимой.

— И я. Давай купим кровать как памятник. Кровать навсегда. Чтобы что-нибудь после нас осталось…

Сторож без всякого недоумения продал им металлическую кровать, из которой можно было по крайней мере сделать полтрактора, пятьсот утюгов, три тысячи ложек, а стоила она всего 20 рублей 8 копеек.

— Уцененная вещь, — пояснил сторож. — Не понимают нынешние… баре стали… Финскую им подавай, венгерскую… стиль… а хорошая вещь уж восьмой год стоит.

Протащили кровать метров десять по тротуару, выбились из сил, повалились на пружинную сетку.

Над головами у них с корабельным скрипом раскачивались каштаны.

— Послушай, друг, имеешь ли детей ты?

— Имею пацана и жду второго, в кооператив я ежедневно волочусь…

— А я люблю жестокую гражданку…

— Предмет твоих желаний жовиальных?

— Я отношусь к поэзии и прозе со всем презреньем, чистым и спокойным.

— Послушай, друг, с работы возвращаясь, в метро среди гражданок своенравных, читая распроклятые журналы, где каждый пишет, где меня не знают, не знают моих планов, начинаний, влачась к себе, в свои кооперативы…

— Как мы похожи, Ушаков!

— Ожегов!

Заснули оба, а над ними, кренясь, платаны с корабельным скрипом неслись куда-то…

Да-да, вот так бывает в молодые годы: в обиженном подпитии где только не заночуешь. Помнится, несколько лет назад один мой знакомый ночевал в чугунной вазе на Арбатской площади. Хорошо ему было…

Начальник контрольно-спасательного пункта Семенчук, инструктор альпинизма Магомед, истопник Перовский Коля и бармен-массовик Миша виду, конечно, не подали. Как стояли они возле котельной, так и продолжали стоять, глазом не моргнули при виде двух чудаков, вышедших из здания турбазы «Горное эхо».

Донгайская поляна в это апрельское утро сияла всеми своими стеклами и стеклышками, струями своей дикой речушки, желтела прошлогодней травкой, ослепляла кольцом своих знаменитых ледников.

Чудаки в блуджинсах, в синтетических курточках, в шарфиках и войлочных шляпах стояли, качаясь, обалдев от счастья. Семенчук-то это дело знал прекрасно из книг и по опыту: легкое кислородное голодание, ультрафиолетовое излучение создают так называемую «горную эйфорию». «Так, так, — думал он, — клиенты приехали, рановато что-то, орлы-интеллигенты…»

— Видал, Магомед? — спросил он инструктора.

— Да, вижу, — сказал Магомед. — Рановато, вроде