Шрифт:
Закладка:
Обычно это были всякие мелочи про Элеонору, о которых Бригитт с радостью и тайком стала ему рассказывать. Мелочи. Такие мелочи не могли убедить его, что она и вправду стала ему другом. Она ведь могла и хитрить, делать вид, что следит за его женой, а сама быть с ней в сговоре. Она запросто рассказала, сколько Элеонора лет была влюблена в Шауберга. Что тот просил ее руки у графа, и старый граф колебался, а молодой граф, хоть и было ему тогда совсем немного лет, так воспротивился. Полагая, что найдет сестре лучшую партию.
После этого, Волков еще больше возненавидел Теодора Иоганна Девятого графа фон Малена. А потом Бригитт рассказала, что Элеонора два года назад так и вовсе забеременела от Шауберга, и как тот ни молил ему родить ребенка, рожать побоялась. А ездила с Бригитт к местной ведьме. Та давала графской дочери страшный настой и та, как девка крестьянская, валялась в грязи и рвоте в доме ведьмы на полу, каталась и билась, пока плод из нее кровью не вышел. Волков все это слушал внимательно, хоть и знал, что после каждого такого рассказа будет наливаться ненавистью на целый день. И злобой своей будет отравлять все вокруг. Все время думая, что жена беременна от Шауберга. И когда такая мысль его касалась, так сразу вспоминал он об оружейном ящике. А глупая жена его, словно не замечая, что с ним творится, еще и колкости ему говорила. Публично, и перед офицерами, и перед людьми несогласие свое выпячивала, гордыню глупую. Волков спрашивал у Бригитт каждый день, когда та проходила мимо: «Беременна?»
И госпожа Ланге, понимала по слову одному, о ком он спрашивает, и тихо говорила ему: «Не знает сама».
Отчего он снова впадал в уныние и злость.
А из-за реки тем временем Сыч вернулся. Сели они вдвоем там, где дворовые садятся бездельничать. Сели на завалинку у забора. И Фриц Ламме стал рассказывать, что выведал.
— Решились они, — говорил Сыч серьезно. — Ландаманн, это у них вроде как глава земли, получил одобрение совета кантона, это у них вроде как наш ландтаг. И кантон выделил денег на поход к нам.
— Сколько? — сразу спросил Волков.
— Говорят, что двести франков.
— Двести франков? — переспросил кавалер, не веря в такую цифру. — Кого можно нанять на двести франков, франк он едва чуть больше половины талера стоил.
— Да погодите, экселенц, — продолжал Сыч, — то только для затравки. Коммуны собирают деньги, особенно злится на вас Мелликон, те ярятся, голову вашу требуют, сколько соберут, никто не знает. А еще ландаманн назначил офицера по имени Пювер.
— Пювер? — Волков не мог вспомнить такого. — Кто он, гауптман? Оберст?
— Не ведаю, экселенц, — отвечал Сыч.
— Да как же ты не узнал, кого к нам пошлют, — злился Волков. — Капитана или полковника? То первое нужно узнавать. Я же тебе говорил, что первое, что знать надобно, кто командир будет.
— Не понял я, экселенц, — сразу загрустил Фриц Ламме. — Запамятовал.
— Ладно, еще что узнал?
— Ну, еще узнал, что этот Пювер разослал по городам и селам сбор ополчения.
— Дьявол. К какому дню им велено собираться?
— Не знаю, — ответил Сыч.
— Не знаешь? — опять злился Волков. — А что ж ты знаешь?
— Знаю, что с Рюмикона будет тридцать пикинеров и восемь арбалетчиков.
Что против него горцы собирают войско Волков и сам догадывался.
Сыч ничего нового не сказал ему.
— Что был ты там, что не был, — зло выговаривал ему кавалер. — И эти два олуха, дружки твои, сидят там пиво попивают, тоже ничего не выведали. Деньги им дал, что в реку кинул.
— Экселенц, — морщился как от боли Фриц Ламме, — то дело для них новое, да и для меня тоже, да и опасное к тому же.
— Знать, дурья твоя башка, — выговаривал ему Волков, — знать мне надобно все о них, чтобы понимать, что делать, у кантона сил против меня не вдесятеро, в сто раз больше! Понимаешь? Сколько их будет, триста или тысяча? Что делать? Бежать, всех уводить или драться? А как мне решение принять, если ты мне ничего не говоришь по делу.
— Уж извините, экселенц, — смущенно говорил Сыч. — Не смог.
— Извинения твои вздор, — сказал Волков, — иди на тот берег, выясни мне все.
— Опять на тот берег? — развел руками Фриц Ламме.
— Опять! — заорал Волков. — Опять. Вызнай мне, сколько их будет, когда начнут, и где реку перейдут.
— Ну ладно, — вздохнул Сыч. — Переночую, помоюсь, поем, да пойду.
— Нет, — коротко бросил кавалер, полез в кошель и, не считая, достал оттуда пригоршню серебра, высыпал их Сычу в руку, — поешь и сейчас иди. Сегодня. Еще раз говорю, вызнай мне, сколько их, когда пойдут и где к реке подойдут.
Сыч еще раз вздохнул и покивал согласно головой, а когда Волков пошел к дому, потряс серебро на руке. Кажется, не очень-то был он ему рад.
Так и жил он в изматывающем ожидании. В ожидании неотвратимых бед. День за днем, день за днем. При том, что вокруг все радовались. Радовались мужики хорошему урожаю, радовались солдаты, в ожидании раздела добычи. Офицеры тоже были довольны. Кажется, из всех, кто жил в Эшбахте, были недовольны только два человека — Господин Эшбахта и госпожа Эшбахта.
Да, госпожа Эшбахта была недовольна своей жизнью. Хоть не грозили ей ни горцы, ни немилость сеньора. Горе ее было женским. Она ложилась в постель и сразу заводила разговор о том, что муж ее пренебрегает. И каждый раз разговор заканчивался злыми упреками. И от упреков этих, он начинал злиться, едва сдерживался, чтобы не ответить ей так же, или еще хуже: сказать ей, что знает о ее распутстве, а может и вовсе покарать несчастную прямо в супружеском ложе. Посему, последнюю неделю Волков не шел в постель пока госпожа Эшбахт не заснет.
Приехал к нему Рене, привез большой сундук, и сказал, что все распродали. Четыре солдата затащили сундук в его спальню, поставили к стене, где уже стояли его сундук и ящики с доспехами и оружием. Рене, довольный и счастливый, отпер сундук, а там мешки с серебром.
— Вот эти мешки ваши: вот, вот и вот, — говорил он, и заглядывал Волкову в лицо, надеясь, что тот рад будет, — как и положено по уложению кондотьеров ваша доля капитанская —