2) Если считать, что коронавирус не внес ничего экзистенциально нового, а лишь способствовал выявлению и торжеству некоторых уже имевшихся тенденций, то и неприязнь (назовем ее так), несомненно, была среди них, среди этих тенденций. Опять почему-то вспомнилось замечание моей знакомой: «Живут совсем убого: представь себе, квартира вся заставлена книгами – теми еще книгами…»

11

Но выводы делать рано: даже флуктуации слишком человеческого плохо предсказуемы, и уж тем более свободная поступь духа. Можно вспомнить недавнее и совсем неожиданное событие в сфере досуга: в самый разгар эпохи электронных игр, в период, так сказать, всевластия геймеров молодежь вдруг увлеклась обычными настольными играми, почти не отличающимися от тех, в которые играли до появления персональных компьютеров и игровых приставок. Играющие точно так же садятся за стол, бросают кубик, я узнаю некоторые реплики, они повторяются буквально – а электронный альтернативный мир в это время отдыхает.

Далее. Актуализованный электронный доступ, в сущности, угасает с выключением вайфая – и пребывание за пределами читаемого материала, так сказать «при темном экране», отсутствует. Но такая потребность духа существует, и она отчасти реализована в сериалах. Как раз телесериал, а не электронный текст чем-то напоминает прежнюю книгу, читаемую не в один присест: ожидание следующей серии, как бы сохраняющееся общение с героями, ретроспективное изменение общей оценки от серии к серии – это действительно может служить неким аналогом эмбриогенеза чтения, напоминанием о тех возможностях, которые дает погружение в библиосферу.

Но этот аналог как раз и визуализирует различие модусов бытия. Книга предоставляет веер сквозных и круговых отсылок, поскольку чтение, как уже отмечалось, обладает большей свободой скоростей и связываний, нежели просмотр фильма, время которого ориентировано на внутреннюю принудительность. И переход от сериала к книге, причем в поисках более качественного наслаждения, вполне возможен как переход от герметичной электронной игры к открытым и многополярным настольным играм.

То есть библиосфера не нуждается в снисхождении. Она ждет восхождения и обещает награду – а это дает основания для оптимизма. Как там, в песне Никитиных на слова Левитанского:

– Вы полагаете, все это будет носиться?

– Я полагаю, что все это следует шить.

Любой преподаватель вуза может отличить (хотя не всегда может объяснить как) и на экзамене, и на семинаре «книжный» шлейф знания от электронного. И предпочтет первый. Почему же должно быть иначе в рамках полномасштабного человеческого общения?

Публичка: из личной хроники

* * *

Публичка – так называли ленинградскую, а затем и петербургскую публичную библиотеку всю вторую половину XX века. И была она… нет, не оплотом свободы, на эту роль, быть может, больше подходил расположенный неподалеку от нее «Сайгон», а Публичка, или просто Библиотека, была суверенным оазисом духа, то есть нишей, где шло свое время, и шло оно по-своему. Что там делали? Там, конечно, читали книги – но это занятие, которому уж точно не подходит эпитет «всего-навсего».

Чтение книги, совместное чтение книг, работа над книгой – не такие уж замысловатые занятия, но в каком-то смысле они воплощают экзистенциальный выбор. Выбор, впрочем, замаскированный, ведь о нем умалчивает универсальная концовка сказок, являющаяся кратким конспектом остальной, после-сказочной жизни: «Стали жить-поживать да добра наживать». А ведь есть альтернатива: «Стали жить-поживать да книжки читать». Не будем сейчас задаваться вопросом, что лучше, и даже, что достойнее. Скажем честно: как правило, одно из двух, ибо совместимость проблематична, а совершенство редко. И поздняя советская цивилизация в значительной мере сделала свой выбор в пользу второго варианта: возможно, это была ее лучшая черта, но это же, скорее всего, и усилило ее беззащитность.

Итак, Библиотека на моей памяти, пока я был ее читателем, существовала как суверенный оазис духа. Возможно, это чересчур пафосные слова, и они нуждаются в приземлении. Допустим, на дворе 1977 год. Получив контрольный листок, миновав лестницы и коридоры, мы попадаем в читальные залы. А там – уходящие вверх до уровня третьего этажа стеллажи и более человеческие полки-стеллажи открытого доступа. И столы – в каждом зале несколько сотен, и на каждом лампа. Свободное место удавалось отыскать не всегда, тем более стол, который был бы свободен целиком, – они был рассчитаны на двух читателей, и частенько ты обретал на несколько часов соседа по чтению – или соседку. И трудно было удержаться, чтобы искоса не взглянуть на книги друг друга, а когда сосед отлучался – в столовую, в курилку, прогуляться по коридорам, то ознакомиться с его книгами более внимательно, быть может, взять на заметку…

* * *

Всеобщая вовлеченность в чтение создавала какой-то невоспроизводимый фон, и в него можно было погружаться каждый день. Больше нигде и никогда я ни с чем подобным не сталкивался. Атмосфера научных и всяких прочих конференций с их очередностью докладов – совершенно не то, там в качестве фона прослушивается лишь мучительное нетерпение следующих докладчиков и волнение перед трибуной. А сегодняшние онлайн-конференции вообще совсем из другой оперы.

Возникавшее в Библиотеке ощущение очень напоминало популярный тогда «Солярис», скорее именно Лема, чем Тарковского: каждый читал и размышлял о своем, однако общий ритмический рисунок, чрезвычайно медленный, но плавно поднимающий тебя вверх, если удается оседлать волну, позволял интенсифицировать собственную мысль. И еще смывал усталость: в залах действительно сидели подолгу, провести часа четыре за священнодействием чтения было обычным делом.

Помню, я поделился этими наблюдениями со своим тогдашним приятелем, аспирантом психфака, думая, что он отмахнется от мистики, – не тут-то было. Выслушав меня, он помолчал и неожиданно сказал:

– Ты прав, но ты недоговариваешь. А я вот заметил, что в этом Солярисе читальных залов мысли воруют. У меня за полгода три идеи сперли. Теперь, если мне приходит в голову идея, когда я читаю что-то в Публичке, я стараюсь потом, перед уходом, стереть ее из атмосферы.

Не зная, что сказать, я посоветовал ему переходить в атаку и самому присмотреться к перспективным витающим мыслям. Не знаю, принял ли он совет всерьез, но сейчас профессорствует где-то в Канаде.

Сам я считаю себя человеком неприхотливым с точки зрения условий чтения, обдумывания и письма: могу читать и писать в маршрутке, на подоконнике, при включенном телевизоре – и все же читальные залы Публички были особым, уникальным модусом бытия. Некоторые цитаты и просто впечатления от прочитанных там книг сохранили легкую привязку к месту, где это читалось. «Закат Европы» Шпенглера был прочитан в три приема