— Что такое? — спросил он, опуская вилку. Я вновь ощутил на себе его пристальный взгляд.

— Прощу прощения за мое невежество, но кто такие алиенисты? — осведомился я, переводя разговор на более безобидную тему.

Артопулоса явно удивил этот вопрос. Он приподнял брови — они образовали две безупречные дуги.

— Да чтоб вас, старина, вы где были последние двадцать лет? — Я заметил, что в усах поблескивает розовый кусочек омара.

— Прошу не судить меня строго. Все мое образование сводится к четырем годам во французской семинарии в Риме.

Брови поднялись еще выше, до середины лба.

— Удивительное дело. И что заставило вас бросить семинарию?

— Кризис веры.

Артопулос рассмеялся.

— Очаровательно! Поведайте, будьте так добры, в чем состоял этот кризис веры?

— Я усомнился в катехизисе. Усомнился в существовании души.

Он целую секунду смотрел на меня, прищурившись, потом вернулся к утолению голода.

— Знаете, милый мальчик, из вас бы из самого вышел прекрасный алиенист. Впрочем, могу вас заверить: сам я не испытываю подобных сомнений.

— Правда? Вы верите, что у вас есть душа, которая попадет в рай или в ад, в зависимости от ваших поступков при жизни?

— Я не сказал, что верю в посмертное существование. Я верю в существование души, а это совсем другое дело.

— Что заставляет вас так твердо верить в ее существование, если нет жизни после смерти?

Артопулос вновь вгляделся в меня, прищурившись.

— Представляется мне, мой мальчик, что мы станем лучшими друзьями. — Он жестом велел официанту вновь наполнить наши бокалы, отхлебнул, погонял вино во рту. Проглотив, продолжил свою речь (оказавшись с кем-то наедине, Артопулос не говорил, а произносил речи, и каждая как бы предназначалась многочисленному собранию): — Алиенизм, почитай, самое изумительное направление современной науки. Алиенисты утверждают, что общество наше наконец-то стоит на пороге раскрытия глубочайших тайн человеческого бытия. Говорят, что в будущем не будет страданий. Что для наших нравственных терзаний будут изобретены лекарства столь же действенные, как и для физических недугов. — Он засунул огромный кусок в свой бездонный рот, совершил несколько кроличьих жевательных движений, проглотил, вернулся к разговору: — Я, со своей стороны, далеко не полностью в этом убежден. Если у нас нет души, мы ничем не лучше животных. Я, к примеру, ничем не отличаюсь от этого омара, — пояснил он, указывая на оголенный скелет ракообразного. — Но кто из нас двоих кого ест? — Он улыбнулся кончиками губ. — Сам факт, что я ем этого омара в этом ресторане, в этом городе, служит для меня достаточным доказательством того, что между нами нет нравственного равенства. У меня есть душа, и пока я жив, она вечна. Как же все-таки вы медленно пьете. Это надо исправить.

Артопулос оказался персонажем необычайно занятным, не без определенной доли лукавства. По ходу разговора он расспрашивал меня о родных, происхождении, образовании, положении, познаниях в поэзии так, что большинство на моем месте и не заметили бы, сколько успели о себе разболтать. Пришлось выложить ему больше, чем входило в мои намерения, хотя он так и не узнал, что его визави до самого последнего времени был лицедеем и соблазнителем старушек, и уж всяко не проведал про переход из тела Эдмонды. У него сложился образ недавно прибывшего в Париж молодого человека, унаследовавшего приличные средства, не имеющего никаких обязательств, экзотического происхождения и со склонностью к дилетантству.

Весь день мы ели и пили, и Артопулос все подробнее излагал свои планы касательно Общества, которое после исчезновения Матильды застал в плачевном состоянии: библиотека разорена, финансовое положение расстроено, репутация загублена настолько, что хватит всего одного пальца, чтобы пересчитать всех членов.

— Разумеется, если, дружище, — добавил он, медленно воздев второй палец, — я не полностью вас расхолодил и вы все еще собираетесь вступить в Общество.

— Естественно, собираюсь.

— Счастлив это слышать. Я намерен сделать все, чтобы вернуть Бодлеровскому обществу его прежнее положение.

— Какое именно?

— Оно было одной из самых именитых литературных организаций во Франции. И будет таковой снова. Но на данный момент я — единственный ее член с правом голоса, а устав требует как минимум двух при принятии любого решения. Я приглашаю вас вступить в общество не только потому, что мне нравится форма вашей нижней губы. Я просто не могу ничего предпринять без второго голоса. Работа Общества парализована. С вашей помощью оно вновь станет лучшим и самым уникальным литературным объединением не только во Франции, но и во всем мире.

За такими беседами мы провели вместе всю середину дня. Потом вернулись в Бодлеровское общество. Артопулос хотел показать мне одну вещь, главный бриллиант коллекции Общества. Он провел меня в библиотеку. По пути я незаметно разглядывал окружающее. Все было таким, каким сохранилось у меня в памяти. За три десятилетия моего отсутствия Матильда не поменяла ничего. Когда мы добрались до цели, Артопулос вытащил из ряда книг брошюрку в переплете из пурпурной кожи, с золотым тиснением. Открыл наугад. Мне предстали знакомые вытянутые наклонные буквы.

— Рассказ Шарля Бодлера, доселе неведомый миру, «Воспитание чудовища».

Артопулос будто специально испытывал мое самообладание. При виде книжки пришлось силой пресечь поток нахлынувших воспоминаний. И вновь явилось чувство, что за мной крайне пристально наблюдают, вновь пришлось подавить внутреннюю бурю и изобразить полное неведение. Непростая задача.

— Он хорош?

— Возможно, самое правдивое из всего им написанного.

— Мне очень хотелось бы прочитать.

— Вступив в Общество, дружище, вы сможете это сделать. А процедурой займемся прямо сегодня.

Мы проговорили до поздней ночи, так что я воспользовался приглашением Артопулоса и остался в гостевой спальне. Как-то так вышло, что мы мгновенно сделались неразлучны. Но под поверхностью чувствовался некий зловещий ток, и подтверждение тому мне удалось получить уже на следующий день в читальном зале Лабруста в Национальной библиотеке, где отыскалась газетная заметка, посвященная недавней гибели Эдмонды де Бресси и Люсьена Рёга. То, что мне сообщил Артопулос, полностью соответствовало действительности, но он опустил одну-единственную и при этом важнейшую деталь: у обоих трупов были вырезаны глаза. Перед моим мысленным взором тут же встал Короли, старик из миссии, которого убили аналогичным образом после разговора со мной. Хотя убедительных доказательств у меня не было, все указывало в одном направлении: похоже, что Мехеви, а точнее, Жубер уже был не капитаном корабля, а президентом Бодлеровского общества. Он сумел поместиться в самый центр паутины, в которую можно ловить добычу. При этом, если гипотеза моя верна, поймав меня, он