Правительство начало борьбу за восстановление той власти, которую было выпустило из рук, пришли разумные советники. Уже вечером можно было увидеть перемену в расположении.

Сразу с похорон Млот с ксендзем Серафином и несколько человек молодёжи пришли, неся обломки пальм и венцов, в опочивальню мученика, чтобы перед ним излить эту радость, чувства – чтобы и его жертве отдать надлежащую дань.

В этот день утром несколько особ прислали анонимно пальмы, украшенные в цветы, Франку. Множество мелких подарков и памяток окружали его. Ендреёва плакала, видя, как знакомые и незнакомые заботились о её сыне, как весь достойный город чувствовал с ней вместе и уважал геройское мужество её ребёнка.

Вся комнатка Франка на это утро была украшена как в праздник, а весёлый лучик солнца, прокравшись сквозь стекло, играл в ней весело на картине, которая стояла на мольберте. Франек умел мужественно страдать. На его бледном лице не видно было упадка духа, страха, боли, был сияющим и господином себе, – он улыбался, а внутренний покой излучался на его красивом лице. Простреленная нога, может, не слишком его донимала, потому что, к счастью, пуля не задела кости, порвала только сухожилия, и было сомнение, восстановит ли полностью владение ею, но рана заживала быстро. Гораздо хуже было ранение, полученное в руку глубокое и болезненное. Франек, несмотря на страдания, ради одной матери, потом для того, чтобы испытать в себе силы духа, силился показать себя весёлым и спокойным.

В этот день только то умиление, которое охватило всех, выжимая слёзы из глаз, давно от них отвыкших, тронуло и больного, слёзы, плоды какого-то незнакомого, блаженного чувства, навёртывались на его глаза.

Возбуждённая Ендреёва каждую минуту поднимала вверх руки и повторяла:

– Чудеса Господни! Никогда подобных не видели глаза людские: неприятель разоружён нашей добродетелью! У могил объединяющиеся люди, сословия, вероисповедания; такой пыл, братство, смирение… О, Боже мой! Пожалуй, конец света!

– Это значит, – сказал, входя, Млот, – не конец света, но начало новой эры.

– Это значит, – добавил за ним ксендз Серафин, – что кто с Богом и no-Божьему, с тем Бог! Quis ut Deus! Мирские люди, – добавил он, – вы, может, думаете, что не имеет значения, какому святому посвящен в календаре сегодняшний день? Гм? Признаюсь вам, что я ксендз не учёный, простой клеха, simplex servus Dei, но я заглянул в календарь. О, чудо! Святой Симплициуш! Признаюсь и в том, что жизни его не знаю, но само это имя имеет большое значение. Simplex! Мы будем просты духом, пойдём простыми дорожками и одержим победу. Вот, что есть, как говорил этот квестарь, как вы знаете…

– Да, простые, как голуби, но и хитрые, как змеи, – добавил Млот живо, садясь у кровати Франка. – Мы как раз по отношению к этим людям, что кривые и хитрые, может, слишком голуби.

– Голубей есть царство небесное! – вздохнул Серафин.

– Но не земное! – рассмеялся кто-то.

– И достаточно, – прервал третий. – Как ты себя чувствуешь, Франек?

– Как? – спросил больной. – Видите, отлично, сегодня не чувствую боли, триумф меня вылечил.

– Это также твой день! – сказал ксендз. – Те пожертвовали жизнь, Бог принял их жертву, ты дал, но у тебя её не взяли. Всегда честь и тебе такая же, как им!

– О, мне! Оставьте в покое! Как тебе кажется? – тише спросил он Млота. – Что теперь будет?

– Ну, это зависит от нас; неприятель на мгновение немного запутался, но к своей природе вернётся; нужно доставать всякие силы, чтобы положение не потерять.

– Но так легко сойти с него на иные, на лихорадочные и отчаянные?

– Нет, – ответил Млот, – этот народ наш чудесный, послушный, святой, нужно им управлять, он слушает, как ребёнок, пойдёт делать, что получится, остальное Бог!

– Праздник! – добавил отец Серафин. – Только верьте!

Вошло несколько менее знакомых лиц, потому что даже множество совсем неизвестных навещало калеку. Разговор был прерван.

Ендреёва принимала всех, вытирая фартуком слёзы, целуя совсем чужих людей с той сердечной простотой, которая растрогала даже самых чопорных людей.

Франек хотел снять свою картину с мольберта, чтобы работа его не казалась выставленной напоказ, но мать и друзья сделать это ему не дали; все проходящие останавливались перед ней и сравнивали ту, что написана красками, с той, которую художник написал собственной кровью в день жертвы. Одна от другой набирала значения и блеска.

Так прошёл день до полудня. Остался только Млот и двое товарищей.

– Что дальше? Что дальше? – спросил снова Франек неспокойно.

– Ты хорошо спросил, – ответил молодой человек. – Трудность как раз в том, чтобы пойти дальше, потому что этот день представляет для нас как бы пограничные столбы. Шаг за ним мы сделаем к неизбежной революции и, кажется мне, в любом случае, неизбежной; шаг назад – кто знает Россию, тот знает, что это означает суровейшую неволю, возвращение к прежней системе, а может окончательное ярмо для Польши. Нужны подкрепления, а если Европа даст нам погибнуть в отчаянном бою, – пусть на неё, на внуков и правнуков падёт мученическая кровь! Есть множество людей, которые говорят: «На том стоять». Дают нам эти боязливые советы наши газеты, консервативная шляхта. Говорят они: «Приобретём сперва народ, вооружимся, подождём», но не знают, что, дожидаясь, мы дождёмся только цепей… Нужно идти вперёд!

Будь что будет! Городская делегация смягчается от любезности правителей, слабеет от страха за собственную шкуру, молодёжь должна дальше толкать лодку доли народа. «Молодость, ты на горизонте…»

– Всё это хорошо, – прервал ксендз Серафин по-своему, – но с Богом! А будет вам нужен капеллан в лагерь, засучив полы, я сяду на коня со святым крестом, чтобы без него не шли во Имя Отца и Сына, и Святого Духа против тех, что разбивают кресты! Хотя бы от пули пришлось упасть… Quod Deus avertat, a кто же тогда вам будет напоминать: «С Богом! С Богом!».

Франек улыбнулся.

– Другое дело, – сказал болтун Серафин, – весело и рьяно! Без этой подкрепляющей пищи весёлости вас всегда съедят желчь и забота, и у края могилы вы будете повторять: «Глупый мир». Кто достойный, тот не хмурый, вот что.

– Вы думаете идти дальше, а я прикован! – вздохнул Франек.

– Не телом, но духом ты с нами, – сказал младший. – Ты изолированный, одинокий, часто силой духа лучше и ясней увидишь, чем мы в пылу сражения; придём к тебе за советом.

– О, вы во мне не нуждаетесь, – сказал больной, – но мне было бы очень больно, если бы ко мне даже голос от вас не долетал. Мне нужно быть с вами.

– Не бойся, прежде чем пробьёт час действия, будешь и рукой с