офицеров с такими фамилиями: по степи шли студенты, внуки обрусевших иностранцев, фельдшеры, лавочники и казаки. А хозяева дворцов давно драпанули со своим толстожопым бабьем в Европу, гордясь своими гербами и титулами перед европейским блядьем, покупавшим их, как породистых проституток. Теперь они иногда ездят в Россию и ахают: «Как все засрали и опоганили!» А если спросишь: «А ваши отцы и деды в рост, с винтовкой наперевес в промерзшей донской степи ходили цепями колоть красных?» — молчат, стервы. В одной Москве при Керенском пятьдесят тысяч кадровых царских офицеров у своих баб грели под перинами жопы и выглядывали из окон: когда для них юнкера возьмут Кремль? Среди этих профессиональных жопогреев был и главнокомандующий, генерал от кавалерии, герой Галиции и Львова Алексей Алексеевич Брусилов, тоже ждавший, когда красные перебьют юнкеров. Брусилов потребовался большевикам еще раз — дать генеральское слово бывшим врангелевцам, по наивности оставшимся в Крыму, что им сохранят жизнь. Слово-то он им дал, а Землячка и Бела Кун десятки тысяч московских и петроградских студентов уложили из пулеметов в овраги вокруг Феодосии. И эта старая усатая галоша после этого посмела не застрелиться! Вот это и есть то русское говно, о котором говорил Ленин.

Когда мне притащили несколько изданий «Розы мира», я почитывал и, как почитываю всё, — сначала просматриваю всю книгу, а потом отдельные куски. Затем в собрании сочинений Андреева перепечатали из газеты мои воспоминания о нем. Со мной хотела встретиться уже тогда почти что слепая его вдова, но я, конечно, уклонился. После смерти Андреева я видел ее всего два раза, а до того — пару раз в Перловке при жизни Андреева. Она все время его сторожила или вела за руку, как полуслепого (хотя видел он гораздо лучше ее) или выжившего из ума полукретина. Очевидно, ей так было поручено на Лубянке, и она играла роль сторожевой чекистской собаки. Я знаю, что один раз Киселевым, друзьям юности и соученикам по частной гимназии, удалось увести Андреева к себе. Как бесновалась Алла Александровна! Почему это сделали без ее ведома и без ее обязательного присутствия?!

Есть два классика антисоветской особой литературы — Солженицын и Андреев, оба писали не за деньги и оба верили в русский народ. А ведь это страшно, господа, это свидетельство скудоумия по-своему честных мужей и кое-каких идеалистов. Как тут ни собачь и ни лай Солженицына, а он сам сел в засаду и стал своим идиотским мелким почерком по-своему, по-дурацки изобличать коммунистов. Я достоверно знаю, что он — частично оседлый на земле еврей, что его отец — выкрест Исайка Солженицын, студент математики и артиллерийский офицер, умерший, по-видимому, от тифа, а мать — русская учительница и библиотекарша, верившая в Некрасова и Добролюбова. И вот этот ненормальный, но очень писучий субъект до сих пор, хоть сам уже весь окостенел, как мумия, верит, что русский народ по-прежнему во всем прав и что любовь этого идиотского народа к личности государя разрушили гнилые поповские интеллигенты, дворяне и масоны. Этими чувствами пронизаны все тома его произведений. Окостенелый старец множит и множит свои пасквили. Вот он накропал «Двести лет вместе» о евреях, он так и не понял, что евреи совершенно напрасно забрели в нашу несчастную страну, где хорошо не будет ни русским, ни евреям, ни другим проевропейским народам.

И еще у Солженицына и Андреева есть такая общая скрытая поганая идея: так как русский народ во всем морально прав, то и в недрах самого большевизма есть какая-то скрытая правда, и сама советская власть в чем-то исправится, прозреет и сделает правильные шаги в нужном направлении. Эти пошлые банальные места присутствуют в их книгах, написанных от чистого сердца, не на заказ, в народнических идеалах.

Солженицын — общественно-политический писатель, а Андреев — литературно-эстетический эссеист. Разный стиль и жанр изложения, но народнические идеалы — общие. Книга Андреева во многом профашистская, он и Альфред Розенберг решили слепить из довольно поганых историй собственных народов, их правителей и господствовавших тогда идей некий общенациональный мистический мир. Ведь получилась довольно поганая бульварная история: баварский король-педик Рудольф II, затравленный еврейскими критиками сам Рихард Вагнер, его трилогия с серебряными лебедями и возвышенными глуповатыми героями, Адольфом Гитлером и самим повешенным русским интеллигентом Розенбергом, газовыми камерами и прочими сгнившими окровавленными тюремными матрасами.

Я с глубочайшим омерзением и страхом отношусь к после-татарской Московии, всем этим Рюриковичам — Даниловичам и Романовым. Недалеко от тех мест, где я пишу эти строки (версты две), на Троицкой дороге есть бывший путевой дворец Ивана Грозного, а в нем — засыпанная после раскопок содомская палата, где на потеху царю Ивану плясали голые «кромешники»-опричники, имели друг друга в зад, а потом мучили своих жертв. Еще при Карамзине вдоль дворцового пруда находили скелеты в цепях; в сырых камерах содержали русскую родовую аристократию. Опричники также очень любили распиливать пополам пилами через промежность русских боярынь или перетирать им веревками половые органы до внутренностей. Нравилось им также связывать пленных новгородцев пуками, как снопы, и топить в Волхове. Я десятилетиями с ужасом присматривался и вчитывался в постепенное отатаривание Московии, приведшее ее к ленинизму и сталинизму. Вот из всего этого Андреев и слепил свой храм Духа, новый Китеж мистической России. А на паперти этого храма выл лупоглазый курчавый Александр Блок: «О, Русь, жена моя!», а вокруг него бегал маленький поганенький сопливый Луначарский в пенсне и все советовал агентам: «Сыпьте побольше мышьяка, чтобы сдох скорее, и не сбег за границу от нас, большевиков, и не рассказал, кто мы такие на самом деле». Блок — талантливый апостол мистической соловьевской ветви русского символизма, несмотря на его абсурдистский шаг в сторону Горького и знакомство с руководством Смольного. Страх Смольного перед Блоком, его отравление петроградским ЧК с ведома Луначарского и Ленина — это шаг тех же иллюзий о моральной правоте русского народа.

Мне эта вера в своей основе страшна и пугающа. Когда я выхожу на русскую улицу, оказываюсь в русской толпе — мне не страшно, наоборот, мое ухо наслаждается любой формой живой русской речи, но я ощущаю, что нахожусь среди нездоровых, психически больных людей. Я присутствовал на застольях, где все, и гости, и хозяева, были тяжело психически больными, хотя и более нормальными, чем русская простонародная толпа, которая нынче пришла в такое состояние, что готова растерзать любого, кто вызовет раздражение или чем-то выделится.

К сожалению, литературный процесс в бывшей России и бывшем СССР и в настоящей Эрэфии носит