— Не делай этого. Не дай мне выхода.

«Это не выход, это вариант. Я хочу, чтобы ты делала все, что в твоих силах, Адди. Если это означает оставаться дома, я поддерживаю тебя. Если это означает массовое убийство, я буду рядом с тобой, детка. Тебе до сих пор снятся кошмары о Сидни и Джерри, и ты тащишь в себе чувство вины за то, что защищаешь себя. Если ты не можете научиться принимать это, как ты согласишся отнять чью-то жизнь? Потому что поверьте мне, когда я говорю, что с этого момента это не будет самообороной».

«Я не знаю, как принять это, Заде. Я чувствую, что оправдываю убийство».

— Точно так же, как я «оправдал» твое преследование? Он заключает это слово в кавычки, потому что мы оба знаем, что Зейд прекрасно понимал, что он делает, и насколько это неправильно.

— Вонзить пистолет в эту киску и заставить тебя кончить повсюду? Или все остальные разы, когда ты говорил мне «нет», и я все равно делал это? — он летит назад. Румянец на моих щеках усиливается, а лицо горит от воспоминания об этом дурацком пистолете. — Знал ли я, что это неправильно? Конечно. Но это явно не помешало мне это сделать. Тебе нужно выяснить свою мораль и то, с чем ты согласна жить. Не то, чему тебя учил, а то, что ты чувствуешь нутром.

— Значит, преследование и нападение на меня записано в твоей книге морали?

— Нет, — говорит он, его улыбка становится шире. «Я был одержим тобой с момент, когда я увидел тебя. Все те темные, извращенные эмоции, которые я испытывал, были самой грубой формой того, кто я есть. Я принял решение показать вам это вместо того, чтобы скрывать. Я никогда не утверждал, что я хороший человек, мышонок, и я решил, что с этим можно жить. Точно так же, как убить кучку педофилов и торговцев людьми».

«Я почти уверен, что люди, которых ты убивал, говорят себе то же самое, что и ты, чтобы помочь им уснуть по ночам», — сухо комментирую я.

— Я уверен, что знают, — легко соглашается он, делая шаг ко мне. У меня перехватывает дыхание, но я стою на своем, даже когда его голос греховно становится ниже: — И я уверен, что есть много тех, кто утверждает, что они хорошие и честные, и что они были бы готовы убить меня за мои преступления против тебя. Но в этом разница. Я никогда не делал таких заявлений.

Румянец заливает мое лицо, согревая щеки под его пристальным взглядом.

— По-твоему, так просто быть… плохим.

— У меня было много практики.

Он вызывает больше вопросов. Я закатываю глаза, мой пульс бьется беспорядочно, набравшись смелости, чтобы задать вопрос на кончике языка.

Я боюсь того, что может случиться, когда я это сделаю.

Я уже объяснял Зейду, что мне потребуется время, чтобы привыкнуть к некоторым вещам в нем. И теперь, когда я прошла через то что прошла… все эти старые чувства всплывают на поверхность. Не ненависть или желание уйти, а принятие и понимание его противоречий и искаженной морали.

— Так что же тебя тогда останавливает? — Я выбегаю. Склонив голову, он ждет. — От того, что трахал меня, — прямо говорю я. — «Ты раньше не останавливался. Что тебя останавливает сейчас?

Он молчит несколько ударов.

— Потому что я не смог бы жить сам, — бормочет он, задумчиво глядя на меня. — На этот раз будет совсем другая реакция — ты это уже знаете».

Я скрещиваю руки, выпячивая бедро.

— Будет ли?

— Да, — твердо говорит он. — Если бы я прижал тебя к земле, ты бы сначала дралася со мной только для того, чтобы втереться своей киской мне в лицо, потому что я что-то пробудил в тебе? Или ты думаешь, что будешь драться так, как будто от этого зависит твоя жизнь, только для того, чтобы в конечном итоге мысленно избавиться от травмы?

Я сглатываю, правда на языке ощущается как грязь.

«Ты никогда не услышишь, чтобы я называл себя хорошим человеком. Или добрым. Или даже почетным. От этого во мне осталось очень мало, и правда в том, что этого никогда не было с самого начала. Я родился с почерневшей душой и добрыми намерениями. И есть разница между теми, кто беспричинно злит, и теми, кто совершает плохие поступки, надеясь, что из этого выйдет что-то хорошее. Я позволю тебе самой решить, кто я».

Он не ждет моего ответа — у меня отчетливое ощущение, что он хочет, чтобы я сначала подумал об этом.

Он делает шаг ко мне, и мои мышцы мгновенно напрягаются. Вот тогда я понимаю, что мне вообще не нужно об этом думать. Травма крепко держит меня, но я хочу, чтобы он держал меня крепче.

— Тебе тоже нужен простой ответ? — спрашивает он, его голос становится глубже, отчего мой пульс учащается. «Это потому, что я люблю тебя, Аделина Рейли. И я знаю, что ты любишь меня в ответ. Когда я буду внутри тебя, ты не будешь думать ни о чем другом, кроме как о том, как получить меня глубже. Единственный страх, который ты почувствуешь, — это страх, что Бог пошлет тебя на небеса слишком рано».

Мое сердце замирает и резко останавливается, прижимаясь к грудной клетке, полностью отказываясь от меня. Мои колени будут следующими, и это будет чертовски неловко.

Он ухмыляется, его взгляд становится хищным. «Это будет не единственный страх, который я вселю в тебя».

Медленно он начинает кружить надо мной, а я стою замерев. Его жар давит мне на спину, а его дыхание согревает мою шею. У меня срабатывают инстинкты борьбы или бегства, и мой контроль над ними ослабевает.

— Ты всегда будешь маленькой мышкой, и я всегда буду охотиться на тебя. Больной который терпеливо ждет, пока ты будешь готова, чтобы я прикоснулся к тебе, но не заблуждайся, Аделина, мне все равно будет больно, когда я это сделаю.

От его зловещих слов меня пронизывает ледяной холод, более холодный, чем призраки, обитающие в этом поместье. Раньше меня это могло пугать. Более того, после того, как на меня охотились самые жестокие из людей, я должна была устать от этого.

И все же я не чувствую ничего, кроме легкого трепета и… комфорта. Каким-то образом Зейду удалось исказить нашу игру в кошки-мышки. Теперь я нахожу утешение в том, что он всегда найдет меня. И зная это… несмотря на то, что я еще