малые речушки, ведут в болото, как в лабиринт. Выхода оттуда уже нет.

– Чем тонуть в трясине, лучше сразу под готские стрелы, – услышал Константин Германик сдавленный ответ фаталиста Иннокентия.

– Прорвемся, – уверенно возразил Ждан. – Я четыре дня со сломанной ногой на жестоком морозе к людскому жилью полз. А тут все-таки все вместе, да и командир у вас опытный, сразу видно… Я к чему тебе все это рассказал. Ведь не для того, чтобы попугать, нет. Я к тому, что, если меня стрелой зацепят, ты отвечаешь и за гребцов, и за своего командира. Постарайся не завести лодию в приток Шполки, который уходит в глубь болот, тянущихся до самого Борисфена. Меч твоего трибуна будет бессилен перед стаями утопленников, которые уволокут всех вас в темную трясину.

Константин Германик решил прекратить разброд и шатание в своей команде. Прикрикнул на гребцов, приказав прекратить богопротивные игры: «Помолитесь и спите». Иннокентию и Ждану погрозил пальцем и велел разойтись в разные концы лодии. Вместо фракийца, уже раз прозевавшего злодейскую вылазку Люта, поставил на стражу Калеба, почти слившегося с ночной тьмой. Сам трибун по поводу завтрашних, возможно, смертельно опасных событий, почти не переживал. «Боевая лихорадка», как он определил для себя состояние души и тела, когда все одновременно и ликует, и дрожит, и в нетерпении ожидает запаха железа и крови, посещала его только ввиду противника. А здесь – просто варварская ночь, вдобавок промозглая и холодная. Хорошо, что тучи рассеялись и показались звезды. «Значит, прав был охотник Ждан. Утром местные болота и Шполку укроет густой туман». С этой мыслью трибун заснул.

Когда утром открыл глаза, то не увидел вокруг ровным счетом ничего, кроме своей пятерни, инстинктивно поднятой к глазам. На миг Константину Германику закралась страшная мысль: ночью его зарезали и сейчас он в облаке, несущем его прямиком в иной мир. Облако?! «Так жив я или мертв?!» О том, что жив, засвидетельствовал верный Цербер, ткнувшись холодным носом в ногу хозяина. Явно – жив! Пса, по кличке Цербер, на райское облако точно никто не пригласит! Кроме того, лодия пришла в движение, дно кораблика достаточно ощутимо цепляли водоросли.

Памятуя о том, что не только говорить, но и шептаться нельзя, он поудобнее уселся на александрийском ковре, на ощупь найдя загривок Цербера, выдохнул псу в ухо: «Тихо, солдат!»

Внезапно движение лодии приостановилось. В ноздри трибуна вцепился доселе незнакомый запах болотистой тины, каких-то трав, стоячей воды. «Наверное, уже дошли до болота, – решил для себя трибун Галльского легиона. – Но почему так скоро? А может, я просто проспал половину перехода?» Не проспал. Большая лодка снова поплыла, но уже явно в обратном направлении. Это стало понятно сразу: по запаху воды. Тленный, загнивающий, сладко-ядовитый аромат болотных трав исчез, вокруг – снова запах чистой воды. «Ждан заблудился в тумане, – сообразил Германик, – но вовремя возвратился на чистую воду, в основное русло речки. Сейчас снова попытается найти верный путь до Перевалки, куда обязаны прибыть рыбаки-анты».

Однако и вторая попытка выйти в нужном направлении, по основному руслу Шполки, также явно не удалась. Повторилась предыдущая история. Тот же запах болота, внезапная остановка лодии, движение в обратную сторону. Трибун с тревогой заметил, что уже явственно различает не только собственную протянутую руку, но и борта самой лодии. В воздухе потеплело. Не пожалев своих, медленно, совсем не так, как в столичном Константинополе, но все же вставало антское светило.

Тут лодия снова ускорила ход, да так резко, что не ожидавший подобного развития событий Константин Германик едва не опрокинулся на спину. Спасло то, что намертво вцепился в ошейник верного Цербера, весившего уже не менее ученика пекаря и потому не сдвинувшегося с места.

Подул легкий ветерок. По запаху душистого разнотравья командир определил, что дует он со стороны степей. А это сейчас могло означать только одно. Даже само воспоминание об утреннем тумане скоро покажется волшебной сказкой, на смену которой придет реальная трагедия. Только вряд ли в антской глуши найдется свой Софокл, который опишет последние мгновения жизни трибуна Галльского легиона Константина Германика и его разношерстной команды, собранной фатумом со всех концов обитаемого мира, чтобы погибнуть в варварских болотах.

Уже стали явственно различимы близкие берега Шполки, темневшие болотистым камышом и рогозом.

Германик осторожно – на лодии по-прежнему сохранялся режим тишины – потянул на себя большой щит. Когда-то он уберег его от персидской стрелы. Но тогда, по крайней мере, было понятно, где враг. Здесь – засада. Стрелять могут со всех сторон и, конечно, в спину.

Лодия двигалась совершенно бесшумно, но и солнце и ветер быстро рассеивали еще недавно казавшийся таким густым туман. Наконец осталась только белесая полоса над самой речкой, в которую Иннокентий поспешил спрятать лодию. Ненадолго. И это импровизированное укрытие скоро испарилось.

Ширина реки не превышала уже двух десятков шагов. Слева и справа почти в человеческий рост стоял камыш. «В этой болотной траве можно легион спрятать, не то что засаду лучников схоронить», – со злобой подумал трибун, надевая на голову шлем.

Ждан махнул рукой, призывая внимание командира. Выразительно указав на Маломужа, одновременно что-то тихо приказал своему соотечественнику. Тот мигом поднялся, прошел в переднюю часть, приняв из рук Ждана длинную палку, начал немедленно измерять глубину.

Охотник, привычно подогнув под себя искалеченную ногу, устроился на освободившейся банке гребца. Изготовил к стрельбе лук, внимательно вглядываясь в правый берег. Константин Германик оглянулся на стоящего за его спиной Калеба. Порядок. Черный великан с непроницаемым лицом и страшным оружием наизготовку контролировал берег левый.

Все чаще им стали встречаться достаточно большие заводи-озерца, образовавшиеся то ли от растаявших снегов, то ли в месте впадения в Шполку полноводных ручьев. На стоячей поверхности лежали мириады бело-желтых цветочков, формой напоминавших кувшинчики. «Анты их так и называют “кувшинки”». Трибун, вспомнил, как во время одного из привалов Маломуж, дурачась, нарвал этих цветов и, сплетя подобие венка, водрузил его себе на голову, потешив гребцов.

Маломуж, словно почуяв мысли римского офицера, обернулся. На широком лице сияла ликующая улыбка. Впрочем, адресована она была кормчему. Выразительным жестом он указал Иннокентию направление движения: резкий поворот в сторону одного из таких озер, почти полностью покрытого бело-желтым цветочным ковром.

Германик обернулся к Иннокентию, который сжимал кормовое весло с такой силой, что отчетливо побелели костяшки пальцев. А тот неотрывно смотрел на Ждана, ожидая подтверждения приказа впередсмотрящего. Хромой Ждан от напряжения даже привстал на одной ноге, вглядываясь в это самое озерцо. Наконец кивнул Иннокентию: «Поворот! Мы – на месте!»

И