Он ее не винит. Вопрос в том, вызвано ли ее негодование одной лишь уязвленной гордостью? Ей ведь наверняка известно, что он не англичанин. Возможно, он внушает ей негодование и сам по себе – как южноафриканец, белый, африкандер. Что представляют собой африкандеры, ей тоже наверняка известно. Африкандеров – толстопузых, красноносых мужчин в шортах и шляпах и полных женщин в бесформенных платьях – в Африке пруд пруди: в Родезии, в Анголе, в Кении и, разумеется, в Малави. Может ли он сделать хоть что-то, из чего она поймет: он не из них, он покончил с Южной Африкой, решил навсегда оставить ее в прошлом? «Африка принадлежит вам, делайте с ней что хотите» – если он возьмет да и скажет ей это за кухонным столом, переменит ли она свое к нему отношение?

«Африка ваша». То, что казалось совершенно естественным, пока он еще считал этот континент своим домом, отсюда, из Европы, выглядит все более и более абсурдным: горстка голландцев, высадившихся на вудстокском берегу, объявляет себя хозяевами чужой земли, которую они и в глаза-то прежде не видели, а их потомки считают теперь эту землю своей по праву рождения. Двойной абсурд, если учесть, что первопоселенцы неправильно поняли отданный им приказ или сделали вид, будто неправильно поняли. Приказ же состоял в том, чтобы разбить огород и выращивать шпинат да лук на потребу флоту Ост-Индской компании. Два акра, три, самое большее пять – вот и все, что им требовалось. Никто и не предполагал, что они присвоят лучшую часть Африки. Если б они выполняли приказы, его бы здесь не было, и Теодоры тоже. Теодора толкла бы себе просо под малавийским небом и была премного довольна, а он – что делал бы он? Сидел бы за конторским столом в дождливом Роттердаме и записывал цифры в учетную книгу.

Теодора – женщина тучная, тучная в каждой телесной частности – от округлых щек до опухших лодыжек. На ходу она переваливается с боку на бок, посапывая от натуги. По дому Теодора передвигается в шлепанцах, а утром, собираясь вести девочку в детский сад, втискивает ступни в теннисные туфли, облачается в длинный черный плащ и вязаную шапочку. Работает Теодора шесть дней в неделю. По воскресеньям она отправляется в церковь, но весь остаток своего выходного проводит дома. Телефоном она никогда не пользуется, похоже, никакого круга общения у нее нет. Чем занимается Теодора, оставаясь наедине с собой, ему совершенно невдомек. Заходить в ее комнату или в детскую он не решается, даже когда няня с девочкой покидают квартиру: в ответ, надеется он, и эти двое не станут совать нос к нему.

Среди книг Меррингтонов отыскивается альбом порнографических картинок императорского Китая. Мужчины в причудливой формы шляпах разводят полы халатов и нацеливают жутко вздувшиеся пенисы в гениталии крохотных женщин, послушно раздвигающих и приподнимающих ноги. Женщины бледны и мягки, точно личинки пчел, маленькие ножки их кажутся просто-напросто приклеенными к животам. Интересно, гадает он, китаянки и поныне, снимая одежды, выглядят так или перевоспитание и полевые работы наделили их настоящими телами и ногами? Представится ли ему когда-нибудь случай выяснить это?

Поскольку бесплатное жилье он получил, выдав себя за основательного, работающего человека, приходится притворяться, будто он ходит на работу. Поднимается он рано, раньше, чем привык, – чтобы успеть позавтракать до того, как закопошатся Теодора с девочкой. После чего укрывается в своей комнате. Ко времени, когда Теодора, отведя девочку в детский сад, возвращается, он покидает квартиру, якобы уходит на работу. Поначалу он даже надевал черный костюм, но вскоре отказался от этой детали маскарада. Возвращается он в пять, иногда в четыре.

По счастью, стоит лето, поэтому он не ограничен Британским музеем, кинотеатрами и книжными магазинами, но может и гулять по общественным паркам. Примерно так, надо думать, и жил его отец, когда на долгие сроки лишался работы: бродил, приодевшись словно бы для офиса, по городу или сидел в барах, следя за стрелками часов, ожидая, когда придет приличное для возвращения домой время. Предстоит ли ему в конце концов обратиться в сына своего отца? Глубоко ли сидит она в нем, эта безответственность? Станет ли и он выпивохой?

Отец предпочитал всем напиткам бренди. Бренди он как-то попробовал, но запомнил лишь оставшийся во рту неприятный металлический привкус. В Англии пьют пиво, однако ему не нравится и пиво, слишком уж оно кислое. Если он не любит спиртного, означает ли это, что он в безопасности, что получил подобие прививки от пьянства? И существуют ли другие, неведомые ему пока способы, посредством которых отец еще проявит себя в его жизни?

Бывший муж долго себя ждать не заставляет. Воскресным утром, еще подремывая в большой, удобной кровати, он слышит вдруг треньканье дверного звонка, скрежет ключа. Кляня себя, он выскакивает из кровати. «Алло, Фиона, Теодора!» – зовет голос. За этим следует шарканье, топоток бегущих ног. А следом дверь его распахивается, без стука, и на пороге возникают, разглядывая его, двое – мужчина и девочка у него на руках. Он едва успевает влезть в брюки. «Приветик! – произносит мужчина. – Это что же у нас тут такое?»

Такова одна из фраз, к которым прибегают англичане – английский полицейский, к примеру, застукавший кого-то за неподобающим делом. Фиона, которая могла бы объяснить, что у нас тут такое, предпочитает помалкивать. Сидя на отцовских руках, она взирает на него с нескрываемой неприязнью. Папина дочка: те же холодные глаза, тот же лоб.

– Я приглядываю за квартирой в отсутствие миссис Меррингтон, – поясняет он.

– А, да, – произносит мужчина, – южноафриканец. Совсем забыл. Позвольте представиться. Ричард Меррингтон. Был некогда владельцем этого особняка. Ну, как вам тут? Устроились хорошо?

– Да, прекрасно.

– Ну и славно.

Теодора приносит пальтишко и ботинки девочки. Мужчина спускает дочку с рук.

– И не забудь пописать, – говорит он ей, – пока мы еще не в машине.

Теодора с девочкой удаляются. Они остаются наедине – он и этот статный, хорошо одетый мужчина, в постели которого он спал.

– Долго собираетесь здесь пробыть? – спрашивает мужчина.

– Всего лишь до конца месяца.

– Да нет, я не о том, – долго ли пробудете в нашей стране?

– О, неограниченный срок. Южную Африку я покинул.

– Дела там худые, верно?

– Да.

– Даже для белых?

Как можно ответить на такой вопрос: да, для тех, кто не хочет помирать со стыда? Да, для тех, кто хочет бежать от близящейся катастрофы? Почему столь громкие слова представляются в этой стране неуместными?