Шрифт:
Закладка:
Степа тоже болел волчанкой, но, видимо, в легкой форме и вследствие этого до войны жил в городе и работал кучером в цирке на Садовой, где часто по долгу службы приходилось бывать Изе.
Ролли отнеслась к внешнему виду больных совершенно спокойно, тем более, что, бывая с отцом в цирке, она обычно околачивалась в конюшне и очень любила кучера – дядю Степу. С его помощью она свела там знакомство с дрессированными лошадками, со старой доброй слонихой и даже с одним медведем-канатоходцем.
«Погрузка» шла быстро, без суеты и даже почти без слов.
Без чемоданов, узлов, пакетов, без «здравствуйте» и без «до свидания».
Изю уложили на дно повозки на солому и укрыли с головой одеялами. Вокруг него на заполненных семечками мешках поместились больные волчанкой. Туда же пристроили Тасю и Ролли. Их лица, в отличие от лиц больных, были обвязаны платками.
Степа поднялся на козлы, тронул тихонько вожжи и лошадь послушно тронулась в путь.
Темный пустынный город они миновали без осложнений. А вот на заставе, охраняемой немцами, их остановили.
И тут обнаружилась вся «польза проказы»!
Один из солдат подбежал к повозке и осветил ее ручным фонариком.
И… о ужас!
Немец увидел… лица!
Лица больных… «проказой»!
Проказой? Ну, конечно, проказой!
Где было знать солдату о существовании волчанки?
Где было знать ему об сходстве этой волчанки с проказой?!
То, что увидел немец, для него было «проказой».
Он увидел и… завопил. Его «поддержали» товарищи.
Под этот душераздирающий вопль повозка с «прокаженными» выехала из города…
Доктор Щекотова была права – лица больных волчанкой дó смерти испугали немецких солдат.
«Проказа» выполнила свою роль!
Как рассказала впоследствии бабушка Лидия Александровна, уже на следующее утро, 18 марта 1944 года, к ним явились гестаповцы и, поняв, что семейству жидов удалось улизнуть, пришли в ярость.
Они перерыли всю квартиру… и, естественно, ничего не нашли – в то утро по вполне понятным причинам, кроме двух древних старух и двух не менее древних облезлых котов, в квартире никого не было.
Так что единственным пострадавшим в тот день оказался Пух – личный кот бабушки Александры Александровны – озверевший гестаповец пнул ни в чем неповинного Пуха сапогом.
От Ролли: Нужно исчезать…
Одесса, в ночь с 16 на 17 марта 1944 г. Более 880 дней и ночей под страхом смерти
Когда начали тарабанить в дверь, я уже не спала.
На самом деле, я проснулась еще раньше, еще тогда, когда по лестнице топали сапоги.
Я всегда просыпаюсь, когда по лестнице топают сапоги.
Папа зажигает свет.
А Тася уже вытащила меня из-под одеяла и натягивает на меня рейтузы, и напяливает платьице, и застегивает на мне мое красное пальтишко, только пуговицы у нее почему-то не застегиваются.
«Документы… Где документы? – бегает по комнате папа. – Где свидетельство о крещении ребенка?»
«Ну что ты, что ты… все есть, все здесь у меня…» – как всегда успокаивает его Тася.
А там, в коридоре, бабушка Лидия Александровна не хочет открывать дверь и пищит, как кошечка Кэти: «Ктьё тя-я-м?»
Папа прислушивается, говорит: «Это немцы!»
Ой, зачем же бабушка открыла им дверь?
Не надо было, не надо было открывать!
Вот теперь они залезли в квартиру и тарабанят в нашу дверь…
Папа идет к двери и… открывает ее.
Немцев много – трое или, может быть, даже четверо.
Они вталкиваются в нашу комнату все сразу, орут, как сумасшедшие, и отталкивают папу винтовками от двери.
Мы с Тасей сами отодвигаемся подальше.
Тася обнимает меня одной рукой, а другой запрятывает за свою спину.
Чтобы немцы меня не увидели.
Но они, кажется, и не хотят на меня смотреть. Они, вообще, ни на что не хотят смотреть. Даже на ордин наш из «Куртя-Марциала», который папа им прямо под нос подсовывает, не смотрят.
Сердятся что ли?
Лазают по всей комнате, стулья переворачивают, подушки Тасины на кровати штыками тыркают….
Торопятся куда-то: «Шнель! Шнель!»
Заламывают папе руки за спину.
Ой, это же больно!
«Они забирают только папу, – шепчет мне Тася. – Мы идем с ним».
Конечно, мы идем с ним.
Ночь вокруг, и нет никого на улице. Но мы с Тасей не боимся. Нам некогда бояться – нам надо бежать.
Немцы идут быстро, тянут за собой папу.
Мы с Тасей бежим за ними.
Бежим по Успенской до самого гестапо, где солдат часовой стоит.
Папу заталкивают внутрь.
А мы остаемся на лестнице. Очень холодно, и я хочу спать.
Сажусь на ступеньку лестницы.
Но Тася не разрешает сидеть: «Ходи, ходи!» — говорит.
А где тут ходить – тут же лестница!
И вообще, зачем это нужно – ходить?
И почему она сама не ходит, а только меня заставляет?
Ну вот, уже, кажется, утро.
Папа выходит к нам, один, без немцев.
Но что это? Лицо у него почему-то синее?!
Совсем синее. И глаз закрыт…
«Они смеялись, – говорит папа. – Разглядывали «Ордин де либертате» и смеялись. Забрали «ордин» и свидетельство о крещении тоже забрали. Сказали проверят и вызовут или, еще лучше, придут. Сказали, если попробуем удрать, достанут из-под земли».
Ну, как же это?!
Ну, зачем он отдал им мое свидетельство?!
Это мне Батюшка-Дед Мороз подарил! И там еще церковь такая красивая нарисована!
Очень обидно мне стало, но я не заплакала, потому что мне папу жалко – он, наверное, устал, и лицо синее, и нога, кажется, болит.
Мы медленно идем домой.
«Значит мы остались без документов, – говорит Тася. Хорошо, что подвода придет сегодня – нужно исчезать».
«Завтра уже может быть поздно», – говорит папа.
А потом Тася мыла папе его синее лицо, и смазывала его йодом, и плакала.
А я держала мисочку с теплой водичкой и тоже плакала.
От Ролли: У дяди Степы нету носа
Одесса, в ночь с 17 на 18 марта 1944 г. Более 880 дней и ночей под страхом смерти
«Только Зайца! – говорит папа. – Слышишь, Роллинька! Никаких игрушек. Только Зайца!»
Ну слышу я, слышу.
Мы готовимся «исчезать».
Тася заталкивает в торбу целую гору шоколада и даже маленького кусочка попробовать мне не дает.
Папа заматывает меня платком и извиняется: «Это не наш шоколад, детка. Мы не можем его есть. Потерпи немножко. Скоро я куплю тебе столько шоколада, сколько захочешь. Обещаю!»
Ну ладно, пусть покупает. Я хочу много шоколада. Я
