— Извини, я не знал, что здесь так отвратительно кормят. Зато будет о чем написать в Лондон. Эту информацию тебе бы не принес ни один агент, — улыбнулся Роберт.

— Если ты имеешь в виду вкусовую, то тут ты прав. Подобной гадости мне пробовать еще не приходилось: рисовый суп, пахнущий воблой, а что касается того, что вообще едят в Кремле, у меня есть подробное изложение этой необычной гастрономии, где счет ведется в золотниках и фунтах, и поверь, питаются не только не хуже, чем мы, а в чем-то и лучше. Это же все показное, Большой театр, и все в нем — большой театр, как этот вонючий суп и селедка. Ленин, естественно, вырос из показного демократизма, но Свердлов и Троцкий решили поиграть в него, показать народу, что они вот вместе с пролетариатом едят этот супчик да похваливают. Правда, с половины обеда смылись, не выдержали.

— Наверное, действительно что-то случилось, — проговорил Локкарт. — Ведь не только они ушли.

— Может быть…

Они вышли из здания Большого театра. День был жаркий, солнечный! а они оба вырядились в строгие костюмы и теперь то и дело вынимали платки из карманов, чтобы вытирать пот.

Прямо напротив Большого останавливался трамвай. и многие из делегатов бросились атаковать вагоны. Локкарт с Каламатиано остановились, не зная, что делать: то ли ждать следующего, то ли пойти пешком. Сверху, от Лубянки, к театру бежала возбужденная группа чекистов, и Роберт с Ксенофоном стали гадать, что же случилось. Подошли Рене Маршан и Жак Садуль во фраке и цилиндре, поддерживая за локоток княгиню. Последняя вообще еле держалась на ногах, ибо все увиденное настолько ее потрясло, что она даже не знала, как ей себя вести после случившегося.

— Что происходит? — спросил Локкарт, кивая на чекистов, бегущих в Большой.

— Мирбаха убили! — радостно объявил Садуль, и лицо княгини помертвело от этого сообщения, а капитан улыбался, как именинник, точно сам принимал участие в этой акции.

— Вашей даме, кажется, плохо, господин Садуль, — заметил Каламатиано, и лишь после этого капитан, обратив на нее внимание, отвел ее на лавочку.

— Когда это случилось? — спросил у Маршана Локкарт.

— Полчаса назад.

— А откуда вы знаете? — У Локкарта тоже вытянулось лицо от этого известия.

— Есть такие службы, которые все знают, — поддел Маршан Каламатиано. — Вечернего заседания, скорее всего, не будет, так что вы правильно сделали, что уходите. А оставаться там теперь небезопасно, — Рене кивнул на здание театра. — Убийство совершено по постановлению ЦК левых эсеров, поэтому может начаться заварушка.

— И что теперь? Разрыв Брестского мира? — спросил Локкарт.

— Вряд ли, — заметил Маршан. — Ленин на это не пойдет. — Но что-то будет. Ладно, мы пойдем, мне надо передать это известие в Париж.

— Да здравствует революция! — радостно проговорил по-русски Садуль, подходя к ним, и выбросил в воздух сжатый кулак. Княгиня, сидевшая на лавочке, страдальчески посмотрела на него.

Локкарт взглянул на часы.

— Прошу прощения, господа, но я должен идти, — проговорил он.

Каламатиано тоже попрощался с Мартаном и Садулем, и они с Робертом направились к Тверской.

— Садуль весьма странный в последнее время, — проговорил Каламатиано, когда они немного отошли от французов.

— Он вчера приходил ко мне. Подал заявление в Красную Армию инструктором. Готов обучать солдат, новобранцев, — сообщил Локкарт.

— Он спятил?

— Я ему примерно то же сказал, только в более деликатных выражениях, но Мура его поддержала…

— А что с Мурой происходит?

— Да в обшем-то ничего особенного. Ей многое не нравится, но она считает, что любой власти надо дать шанс себя проявить. Она как бы против любой ортодоксальности. Считает, что мы все в плену некой идеи предательства, которую все муссируют и справа и слева и на этом строят все обвинения против Ленина, хотя на самом деле любое государство имеет право выйти из войны и заключить мир.

— Речь не об этом, — возразил Каламатиано. — Если раньше эта идея предательства как-то вменялась в вину большевикам, то теперь мы видим, что большевики развязали тиранию против собственного народа, и помогать им означает усиливать этот террор.

— Я согласен с тобой, ты меня не убеждай, но Мура ничего этого не видит, поэтому ей простительно не понимать, в чем ужас нового режима, который спешно строит концентрационные лагеря и расширяет свои карательные органы. Но капитан Садуль не может этого не видеть, и тут я совершенно не понимаю, что произошло с Жаком. Ты помнишь, мы все поначалу сочувственно относились к новой власти, даже пытались ее защищать перед нашими правительствами. Все это продолжалось до тех пор, пока мы сами, каждый из нас не увидел, не понял, что большевики вовсе не хотят мира, они хотят войны, только более страшной и разорительной: войны с собственным народом, который они с помощью силы хотят превратить в новых рабов, еще более бессловесных. Я все это высказал капитану, но он мне заявил, что готов даже порвать с собственным правительством и народом, чтобы стать слугой большевиков. Мне жаль его, что я еще могу сказать…

— Робинс восхитился бы этим поступком, — усмехнулся Каламатиано.

— Но сам бы за ним не последовал, — язвительно добавил Локкарт.

Он был чем-то угнетен, это чувствовалось, и будь они в дружеских отношениях, он наверняка бы поделился своими огорчениями с Каламатиано, но врожденная английская чопорность не давала, как казалось Ксенофону Дмитриевичу, открыться перед ним.

— Да, чуть не забыл, — проговорил Роберт. — Мне звонит Рейли, он на днях приезжает. Просил вам передать. И вообще заходите к нам запросто. Мура все время спрашивает, не обиделись ли вы на нее после того обеда?

— Нет-нет, я не обиделся. Разве можно на нее обидеться? Она такая очаровательная!

На лице Локкарта расцвела нежная улыбка, едва Каламатиано заговорил о Муре.

— Но, к сожалению, через неделю она уезжает, — печально сообщил Роберт.

— Далеко?

— Хочет повидать детей, они у нее в Ревеле.

— Но там же немцы. Они никого не впускают и не выпускают. Как она туда проберется?

— Я уже отговаривал ее как мог, но она была здесь в немецком посольстве, и ей пообещали выдать соответствующее разрешение. В принципе немцы люди цивилизованные, но я все равно беспокоюсь. Может быть, у тебя получится ее уговорить повременить с отъездом? — Он грустно улыбнулся и даже остановился, ожидая от Каламатиано утвердительного ответа.

«Да, Роберт влип! — подумал Ксенофон Дмитриевич. — Он даже не скрывает, что влюблен по уши».

Каламатиано вспомнил об Аглае Николаевне. Они еще встречались два раза. Синицын передал, что Брауде попал под трибунал, а тот «гимназист», что следил за ним