Этот образ мыслей, который можно в зависимости от вкуса назвать эгоизмом или независимостью, проявлялся во всей германской истории, начиная от мятежных герцогов эпохи первых императоров и кончая бесчисленными, непосредственно подчиненными империи князьями, имперскими городами, имперскими деревнями, аббатствами, рыцарями, и это обусловливало слабость и беззащитность империи. Пока эта склонность находит более яркое выражение в разъединяющей нацию партийной системе, нежели в правовой или династической обособленности. Партии отличаются друг от друга не столько своими программами и принципами, сколько теми лицами, которые стоят, подобно кондотьерам, во главе каждой из них и стараются завербовать себе возможно большую свиту из депутатов и карьеристов‑журналистов, рассчитывающих прийти к власти вместе со своим вождем или вождями. Принципиальные программные различия, которые вынуждали бы фракции ко взаимной борьбе и вражде, не настолько сильны, чтобы объяснить страстную борьбу, которую эти фракции считают нужным вести друг против друга, – борьбу, которая приводит к тому, что консерваторы и свободные консерваторы оказываются в различных лагерях. Внутри той же консервативной партии многие опять‑таки, вероятно, полагают, что они не согласны с «Kreuzzeitung» и ее окружением. Но определить принципиальную разграничительную линию в программе и достаточно убедительно сформулировать ее было бы трудно даже вождям и их сподручным, очень напоминающим религиозных фанатиков (и не только мирян), которые избегают, как правило, необходимости отвечать или уклоняются от ответа, когда их спрашивают об отличительных особенностях различных вероисповеданий и толков и о том, какая опасность грозит спасению их душ, если они не будут достаточно рьяно бороться с тем или иным отклонением инаковерующего. В той мере, в какой партии группируются не только в зависимости от тех или иных экономических интересов, они борются в интересах соперничающих друг с другом вождей фракций и в соответствии с их личной волей и их видами на карьеру. Вопрос сводится не к различию в принципах, а к тому, Кифин ты или Павлов?

На память о Гаштейнском договоре осталось следующее письмо короля.

«Берлин, 15 сентября 1865 г.

Сегодня совершается акт вступления во владение герцогством Лауенбургским – результат моего правления, которое осуществляется вами со столь удивительной и необычайной осмотрительностью и проницательностью. За четыре года, которые истекли с тех пор, как я поставил вас во главе правительства, Пруссия заняла положение, достойное ее истории и обещающее ей и в дальнейшем счастливую и славную будущность. Стремясь дать внешнее доказательство признательности, которую я так часто имел случаи выражать вам в связи с вашими выдающимися заслугами, я настоящим возвожу вас и ваше потомство в графское достоинство; это отличие навсегда останется свидетельством того, как высоко я ценил вашу деятельность на пользу отечества.

Благосклонный к вам король Вильгельм».

IV

Переговоры, происходившие между Берлином и Веною и между Пруссией и прочими германскими государствами после Гаштейнской конвенции и до начала войны, известны из опубликованных документов.

В южной Германии споры и борьба с Пруссией отходят отчасти на второй план, уступая свое место германским патриотическим чувствам; в Шлезвиг‑Гольштейне все те, кто не добился осуществления своих желаний, начинают мириться с новым порядком вещей, лишь вельфы неустанно продолжают чернильную войну в связи с событиями 1866 г.

Невыгодная конфигурация, которая в результате Венского конгресса выпала на долю Пруссии в награду за испытанное ею напряжение и проявленные ею усилия, могла быть терпима только в одном случае: если бы мы могли быть уверены в государствах старой союзной системы времен Семилетней войны, которые были вклинены между обеими частями монархии. Я усиленно старался склонить к этому Ганновер и дружески расположенного ко мне графа Платена и мог уже надеяться, что удастся заключить по крайней мере договор о нейтралитете, когда граф Платен 21 января 1866 г. вел со мной в Берлине переговоры о браке ганноверской принцессы Фредерики с нашим юным принцем Альбрехтом. Нам удалось добиться согласия наших дворов на этот брак, оставалось только устроить личное свидание между молодыми людьми и узнать, какое впечатление они произведут друг на друга.

Но уже в марте или апреле в Ганновере под ничтожным предлогом был объявлен призыв резервистов. Это было результатом влияния на короля Георга, в частности, его сводного брата, австрийского генерала принца Сольмса, который приехал в Ганновер и достиг перелома в настроении короля преувеличенными сообщениями о силе австрийской армии, в составе которой было, по его словам, 800 тысяч человек совершенно готовых к бою. К тому же, он предложил, как я узнал из интимных ганноверских источников, увеличение территории за счет, по крайней мере, Минденского округа. На мой официальный запрос о причинах вооружений Ганновера мне ответили, что по экономическим соображениям осенние маневры будут проведены весною. Это звучало почти насмешкой.

Еще 14 июня я беседовал в Берлине с кургессенским наследным принцем Фридрихом‑Вильгельмом и посоветовал ему отправиться с экстренным поездом в Кассель, чтобы обеспечить нейтралитет Гессенского курфюршества или хотя бы его армии либо путем влияния на курфюрста, либо независимо от него. Принц отказался отправиться ранее того часа, когда, согласно расписанию, должен был отойти обычный поезд. Я доказывал ему, что в таком случае он опоздает и не успеет предотвратить войну между Пруссией и Гессеном и обеспечить этим дальнейшее существование курфюршества. В случае победы Австрии он всегда мог бы сослаться на vis major [непреодолимую силу] и мог бы даже получить за свой нейтралитет какие‑нибудь части прусской территории; но если мы победим после того, как он откажется соблюдать нейтралитет, дни курфюршества будут сочтены; гессенский престол стоит экстренного поезда. Принц прекратил беседу, сказав: «Мы с вами, вероятно, еще свидимся как‑нибудь в этом мире, а 800 тысяч доброго австрийского войска тоже еще скажут свое слово». Не имело успеха и предложение короля курфюрсту, сделанное в самом дружественном тоне еще из Горзица 6 июля и из Пардубица 8 июля и сводившееся к тому, чтобы он заключил союз с Пруссией и отозвал свои войска из враждебного лагеря.

Наследный принц Августенбургский, отклонив так называемые февральские условия, также упустил благоприятный момент. Из рядов вельфов распространялась недавно следующая версия: тот, от кого она исходила, утверждает, будто принц сообщил ему, что на аудиенции у короля Вильгельма он обязался пойти на уступки, которых от него требовали, а король обещал возвести его в герцоги с тем, чтобы на следующий день это было оформлено министром‑президентом. На другой день я явился будто бы к принцу, но сказал ему, что меня ждет у подъезда экипаж и что я должен немедленно ехать в Биарриц к императору Наполеону; принцу было якобы предложено оставить в Берлине уполномоченного, и его сильно удивило, когда он прочел на утро в берлинских газетах, будто он отклонил прусские предложения.

Это – неуклюжий вымысел как в основном, так и в частностях. Переговоры, происходившие с наследным принцем, изложены Зибелем на основании документов. Я могу добавить к этому кое‑что по моим воспоминаниям и сохранившимся у меня бумагам. Король никогда ни к какому соглашению с наследным принцем не приходил, я никогда не был у принца на дому и никогда не упоминал при нем ни о Биаррице, ни о Наполеоне. 1 октября1864 г. я уехал в Баден, а оттуда 5‑го числа в Биарриц. В 1865 г. я приехал прямо туда 30 сентября, а в 1863 г. я не был в Биаррице вовсе. С принцем я беседовал два раза. К нашему первому разговору (18 ноября 1863 г.) относится следующее его письмо: