Па Уотсона, своего давнего друга, служившего ему источником эмоциональной и даже физической поддержки; пока он ещё выступал публично, часто именно Уотсон помогал ему держаться на ногах. В первую же ночь после прибытия в Египет у Па Уотсона случился инфаркт, и он впал в кому. В то время как британцы принесли человеческие жертвы на алтарь богов войны и мира по дороге в Ялту, с американцев жертвы этим богам были взысканы на обратной дороге. Уотсон так и умер на борту «Куинси» через восемь дней на шестьдесят втором году жизни, будучи на два года моложе Рузвельта.

Потрясённый внезапным сходом Уотсона с круга, Гарри Гопкинс почувствовал себя на борту как в плавучем гробу. И без того никуда не годное самочувствие его ухудшилось настолько, что он понял: долгого плавания через Атлантику ему не выдержать. Он решил сойти с «Куинси» на берег в Алжире и вылететь на родину из Марракеша. За компанию с Гопкинсом дезертировали его сын и Чип Болен. Рузвельт пришёл в крайнее раздражение. Помощь Гопкинса была ему нужна позарез для написания обращения к Конгрессу по итогам конференции, с этим текстом президент был намерен выступить незамедлительно по прибытии в Вашингтон. Но Гопкинсу собственная жизнь была дороже, и принятого решения он менять не собирался. Тогда Рузвельт обвинил своего старого друга ни много ни мало в «предательстве со скуки»{719}.

И снова уламывать Гопкинса отправилась Анна. Как и в Ялте, она застала его в постели.

– Ну пожалуйста, – умоляла она. – Вы должны остаться. Это же просто несправедливо – бросать отца одного и заставлять писать речь самостоятельно.

– Воистину, Анна… Я слишком болен, чтобы работать… Это не шутки… Скажите отцу, пусть он призовёт на помощь Сэма Розенмана. Он сейчас в Лондоне и вполне может вылететь в Алжир и поработать над речью по дороге домой.

И Анне пришлось смириться с поражением.

– Гопкинс не уламывается, – доложила она отцу.

– Пусть убирается, – резко ответил он.{720}

Внутренне Анна вся кипела от злости на советника и обиды за отца. «Я теперь вполне убеждена в том, что этот Гарри Г. – очень неприятный мужик», – сообщила она Джону{721}.

Когда они пришвартовались в Алжире, Гопкинс заглянул попрощаться. Рузвельт был погружён в бумаги и оторвался на секунду, чтобы подать ему руку на прощание и буркнуть: «До свидания»{722}. Гопкинс поднялся из скромных соцработников до высот и славы одного из влиятельнейших американцев и в качестве министра торговли, и в качестве направляющей руки, стоявшей за двумя самыми амбициозными программами в истории США – Новым курсом и ленд-лизом. Рузвельт доверял Гопкинсу служить его ногами, глазами, ушами и голосом на встречах за океаном с Черчиллем и Сталиным в мрачнейшие дни войны. На протяжении пятнадцати лет именно Гопкинс более всех остальных способствовал претворению смелых мечтаний президента в реальность. И последние полтора десятилетия своей жизни вкупе со здоровьем Гопкинс отдал служению Рузвельту.

И вот теперь его списали на берег бесцеремонно и без тени благодарности за былые заслуги. Больше им с Рузвельтом увидеться было не суждено.

Прислушавшись, однако, и к последней подсказке Гопкинса, президент привлёк себе в помощники для написания обращения к Конгрессу бывшего судью и вполне толкового речеписца Сэма Розенмана, вызвав его из Лондона в Алжир на борт «Куинси». Тот не видел президента целый месяц, и его облик Сэма встревожил. Президент исхудал до крайности; да и столь измождённым он его прежде не видел. Следующие несколько дней Розенман провёл за составлением речи о конференции, на которой не был, да и мало что о ней знал. Когда же он попытался привлечь самого Рузвельта к участию в написании текста, президента такая перспектива не обрадовала{723}. Вместо этого он сидел днями на палубе, греясь на солнышке, но жизненная энергия его всё иссякала, и всё, на что он был теперь способен – это читать, курить и смотреть на бескрайний океан. Пока отец скорбел по своему другу Уотсону, в работу с Розенманом впряглась Анна – и прилежно исчеркала три черновика речи острым карандашом, будто снова почувствовав себя редактором Seattle Post-Intelligencer{724}.

Наконец 27 февраля в 22:15 они пришвартовались в виргинском порту Ньюпорт-Ньюс, том самом, откуда и пустились в плавание тридцатью пятью днями ранее. На следующий день на Арлингтонском национальном кладбище под дождем состоялись похороны Па Уотсона. А ещё днем позже Рузвельт выступил перед Конгрессом. Там Анна стала свидетельницей того, как её отец впервые позволил выкатить себя перед Палатой представителей в инвалидном кресле. «Надеюсь, что вы извините меня за необычную позу во время представления того, что я хочу сказать, – заявил он Конгрессу, – но я знаю, вы поймете, что мне много легче не таскать десять фунтов на голенях; и к тому же я только что завершил путешествие протяжённостью в четырнадцать тысяч миль»{725}. Министр труда Фрэнсис Перкинс, первая в истории женщина в составе американского правительства, сидела на почётном месте в первом ряду. За три десятилетия знакомства с Рузвельтом она прежде ни единожды не слышала от него ни публичного признания в собственной немощи, ни извинений за неё. Однако речь, произнесённая им из инвалидного кресла, звучала чётко и убедительно, а главное – дарила надежду на мирное будущее. И он был преисполнен решимости оставаться его частью{726}.

Сразу же после выступления президента американская пресса принялась на все лады превозносить Ялтинскую конференцию как великое достижение. В New York Times писали, что трёхсторонние соглашения «оправдывают и превосходят большинство надежд, возлагавшихся на эту судьбоносную встречу», а в New York Herald Tribune отмечали, что «Конференция послужила ещё одним великим доказательством единства, силы и волевой решимости союзников». Washington Post аплодировала лично Рузвельту, заявляя: «Президенту причитаются поздравления за его роль в этом всеобъемлющем достижении»{727}. Но не минуло и недели после обращения президента к Конгрессу, как тон публичных оценок ялтинских договорённостей начал меняться на куда более скептический. Уже 5 марта журнал Time опубликовал занятный материал, жанр которого определил как «политическую сказку». Её автором был штатный фельетонист Time Уиттекер Чемберс, перевоспитавшийся коммунистический шпион, шесть лет назад напрасно предупреждавший Госдеп о предательстве делегата конференции Эдджера Хисса. В этой сказке муза истории Клио и призраки расстрелянных Николая II и его семьи взирают с крыши Ливадийского дворца на проходящее внизу заседание Большой тройки. Призрак государя Николая восхищён речами Сталина: «Какая державность! Какое видение! Какая мощь! Сталин снова сделал Россию великой!»{728} Вся эта сатира, напечатанная в одном из ведущих американских журналов, пронизана острейшим неприятием именно того, что Рузвельт надеялся выдать за свое величайшее достижение.

Тем временем в Лондоне реакция на конференцию была изначально негативной. До Сары, вернувшейся к работе в подразделении воздушной разведки на авиабазе в Медменхэме, долетали лишь отголоски уничижительной критики, которой подвергся её отец в Парламенте. После того, как он зачитал в Палате общин доклад о конференции и попросил поставить на голосование вопрос о вотуме доверия к премьер-министру по поводу ялтинских резолюций, многие почтенные парламентарии незамедлительно решили, что то, что им было представлено, – откровенная капитуляция перед Советами, особенно по вопросу о будущем Польши. После трёхдневных дебатов Черчилль всё-таки получил вотум доверия, но без письменного протеста за подписью двадцати пяти членов парламента и отставки ещё одного, причём из его собственной партии, не обошлось. Потоками хлынула в Лондон и острая критика со всех концов Британской империи. Хотя Черчилль и пытался публично