– Что – «ну!» – обидевшись, проговорил квартальный. – Что тут «ну»? Когда требуют – так тут нечего нукать…

Парамон ничуть все-таки не испугался, а не умел понять, что ему говорят, и робко ответил:

– Ну господь тебя помилуй… Ничего! Что там!

– Опять-таки не «ничего», а требуют по этапу, домой! – произнес квартальный, мало-помалу входя в аппетит притеснения.

– По этапу, Парамон Иваныч! – пояснил дядя.

При словах «по этапу» мы опять стали все жалеть Парамона…

– Пущай! – опять ответил Парамон, ответил так, не понимая, и опять мы перестали его жалеть… Хоть бы тут-то он испугался! Или хотя бы тут-то понял, что он «ничтожество»!

– Ну, – проворно заговорил квартальный, – разговаривать тут нечего! Я должен тебя взять с собой…

– Где живешь-то? – простодушно спросил Парамон.

– Вот изволь собираться, и пойдем. Там узнаешь.

– Ох, трудненько, трудненько… пущай бы утречком прибежал! За семейку помолился бы.

– Ведь это вас в часть ведут, Парамон Иваныч! – пояснял дядя, явно негодуя на глупое предложение молиться в части. «Часть – это вещь серьезная; должен же ты понять, что там не до твоих глупостей!» – вот что, казалось, хотел он сказать своей фразой.

– Ну что ж, эко! – отвечал Парамон. – Помолюсь, ничего… Добрый человек… Все люди, все человеки…

Говоря это, Парамон, очевидно, и не думал идти.

– Ведь сейчас надо! – опять нетерпеливо пояснял дядя.

– О-х, сейчас-то!.. Чего уж? Утречком добегу…

«Что ты будешь делать с этакой дубиной!» – подумали и почувствовали все мы, не исключая и квартального.

– Ну вот что!.. – не вытерпел квартальный. – До завтра он останется здесь…

– Слышишь, Парамон Иваныч! Остаешься до завтра! – сказал дядя.

– Утречком, утречком!

– Остается под вашей ответственностью. Все, что здесь есть (квартальный указал на стены), все должно так и остаться до завтра, до моего прихода… Изволите слышать?

– Пом-милуйте!..

– Завтра будет составлен протокол… Что это – часовня, что ли, у вас? – вновь оглядывая беседку, произнес квартальный.

– Помилуйте, господин надзиратель! Рябятишки… баловство, больше ничего!

– Сколько времени он у вас живет? Отчего вы не донесли в полицию, что у вас беспаспортный?..

– Господин надзиратель…

– Хорошо-с! Завтра все разберем… Так чтобы все как вот теперь, все чтоб осталось. Я все помню.

Надзиратель, очевидно, стоял на твердой почве, чувствовал себя легко, свободно, знал, что его дело сделано, и попирал нас всех каждым своим вопросом, каждым словом. Дядя в ответ ему испускал только полуслова – «пом-ми…», «господин надзир…», опять «пом…», «будьте покойны; буд-д-дте покойны!» и т. д.

– Ну, со Христом! По домам, ребятушки! – неожиданно произнес Парамон. – Поздно-о! Поздненько! Немогута!.. Со Христом ступайте! отдохнуть надо мне, окаянному…

– Ладно, ладно, отдохнем, не беспокойся! – не спеша направляясь к двери, проговорил квартальный.

– Ну, спаси тя Христос!.. Устал ведь!..

– Хорошо-хорошо… Так до завтра!..

Квартальный спустился со ступеньки крыльца в сад.

Дядя пошел вслед за ним.

По уходе дяди и квартального мы, дети, и некоторые из домочадцев продолжали оставаться в саду. Всем стало легче, когда кончилась эта сцена, но в то же время все мы чувствовали, что теперь, после того как ушел незваный гость, мы уж стали не те, какими были до его прихода. Парамон, как и всегда, сидит в своей беседке; как всегда, огонек лампадки чуть светит из-за занавески, и беседка была та же самая, что и пять, десять минут назад (вся сцена продолжалась не больше десяти минут); все было то же самое – и Парамон, и небо, и воздух, – но мы были уже не те. В десять минут мы позволили пережить нашему сознанию и сердцу такие скверные ощущения, такие гадкие чувства, такие подлые предательские мысли, и притом в эти десять минут таких скверных и гнусных мыслей и чувств обнаружилось в нас так много, их такое открылось обилие в недрах нашего сознания и сердца, что все, так недавно близкое, родное нам – Парамон, беседка и небо, – было теперь ужас как далеко от нас! Между нами была наша измена, внезапная и глубокая; отделаться, изгладить ее следы не было никакой возможности: измена шла, помимо нас, из глубины сердца… Мы узнали, чего не знали прежде, что мы – истинное ничтожество, узнали это теперь в глубине своего сердца…

Горели звезды в небе, благоухал воздух, ангелы приходили, как и всегда, к беседке Парамона, – а мы уж и не смели ни думать об этом, ни наслаждаться, ни радоваться…

Мы теперь чувствовали себя предателями!

Темное, холодное и унизительное вошло тогда что-то в наше детское сознание, а главное – в сердце. Мне лично казалось, когда ушел квартальный, что я как-то даже ростом стал меньше и с боков съежился, точно кто меня окорнал по краям и охолодил все мое нутро.

– Будет шататься-то! – не входя в сад, со двора закричал дядя. – Дошатались вот… пошли спать.

Он был вне себя.

Все разбрелись по своим местам, чувствуя себя преступниками, изменниками… Я спал, завернувшись одеялом с головой и испытывая впервые вполне сознательно полную безнадежность моего существования. После этого я – чужой всему, никому не нужный и себя не уважающий человек. Я уж знал с этого дня, что себя я не могу ценить ни во что: факт был налицо. С этого вечера я стал страдать бессонницей и, утомленный, засыпал тяжело, точно опускали меня в темную, сырую, холодную, бездонную яму…

Проснувшись поутру, мы узнали, что Парамона уже нет в нашем доме.

Пусто и холодно стало нам; но благодаря дяде эта пустота была тотчас замещена чем-то другим. Этот бедный человек, попавшийся в беду самым положительным образом (протокол, мы узнали, был уж составлен), терзался больше нас всех; больше нас всех он чувствовал себя предателем, изменником и одновременно с этим негодовал на себя, как на дурака, позволившего себе увлечься на старости лет какими-то посторонними интересами. «Дурак! Старый дурак!», «Подлец! Предатель!» – одновременно разрывало его душу. «Отчего ты не заперся? Чего ты испугался? Сунул бы ему красную! Человек-то цел бы был… Связался с беспаспортным!.. Угодники! Вертись вот за них… Святой человек!.. Пальцы жжет… а теперь вот, поди-ка, с протоколом-то!..»

– Что вы тут дрыхнете до двенадцатого часу? – истерзавшись от сознания и глупости и низости своей, закричал он, войдя в комнату, где мы, дети, спали. – Пошли в беседку!.. Сейчас вставать!..

Он шатался по всему дому, орал на всех и на все…

Мы не только не сердились на него, на этот крик и брань, но жалели его, зная, как ему скверно на душе и что он именно от этого и мечется и бесится.

– Погоди, разбойник, –