городского лекаря.

— Он не будет против. Он сказал, что для города это благо. Кому еще можно доверить жизни людей?

— Тогда я спокоен.

Он поднялся со стула и поклонился мне.

— Могу я еще что-нибудь для вас сделать? — поддавшись порыву, спросила я.

Он неуверенно пожал плечами.

— Что ж еще? Я мог бы попросить вас быть помягче к моим сестрам, но…

— Верно. Не нужно просить. Ничего дурного я им не сделала, — я сказала это, пожалуй, чересчур резко, и тут же поспешно добавила: — Но я могу навестить их и, вероятно, помогу им устроиться куда-нибудь на работу. Свою жизнь они теперь должны научиться обеспечивать сами.

— Да, — со вздохом произнес мужчина. — Вы правы. Спасибо!

И он исчез так, как умеют уходить только послушники Умиротворения: словно растаял в воздухе. Хотя я мола бы поклясться, что я слышала звук его удаляющихся шагов.

***

Кристиан не был против тех обещаний, что я дала Брату Умиротворения. Он даже пообещал, что поможет отстроить больницу поскорее.

Вот только идею помочь сестрицам он встретил с гримасой недовольства.

— Послушники Умиротворения, конечно, святые люди, — произнес он таким тоном, словно у него живот болел. — Они готовы простить и утешить любого. Боль и страдания любого человека воспринимаются ими как своя собственная боль. Братья Умиротворения святы; они искренне не понимают, почему должны мучиться и страдать, переживая за другого. И поэтому же они не понимают, почему некоторых людей нельзя, и даже опасно освобождать от наказания. Но это твои сестры. И твоя договоренность с их святым братом. Поэтому только тебе решать, прощать ли их или нет.

Прощать или нет, я еще не решила.

И поэтому я вздумала к ним съездить, посмотреть, как они устроились.

Наверное, я ожидала увидеть какие-то перемены в сестрах.

Вероятно, даже боялась, что встречусь со сломленными девушками, уничтоженными, униженными и раздавленными.

Запоздалый стыд колол мне сердце. Я с содроганием подумала о том, что обрекла их на голод. Да, увидеть страдающих и голодных сестер я не хотела.

Но все мои угрызения совести стихли, стоило мне очутиться в их владениях.

Для начала оказалось, что их дом — прелестный белый особнячок, утопающий в зелени, — был очень в хорошем состоянии. Чистенький и добротный.

Он и при жизни первого мужа мачехи, видимо, был хорошо ухожен. Да и сама мачеха была не тем человеком, чтобы не заботиться о доме.

Он был целый, свежепокрашенный — может, ранней весной, когда сошел снег и пригрело солнце, — и все окна были целыми. Ни одно стекло не треснутое!

Но на этом идиллия кончалась.

Стоило мне выйти из кареты, как я услышала громкую и темпераментную ругань и звон посуды.

Будто об пол швыряли кастрюли или фехтовали сковородками.

— Руки прочь от моих денег, курица! — орала где-то внутри дома одна сестра.

— Пошла вон, мошенница! — не уступала ей вторая. — Кто тебе разрешил брать плату? Мы же договаривались, что будет это делать вместе!

— Делиться с тобой? — орала первая с издевкой в голосе. — Да мне нужнее! Мне нужно новое платье! Иначе выйти в свет не на что! Старые-то все из моды вышли!

— Какое платье?! — выла вторая. — У тебя их целый шкаф! А есть мы что будем?!

— Клубни! — нашлась первая. — Клубней же полно! А платье мне нужно, чтобы закадрить мужчину посолиднее и выйти замуж! А ты и сиди тут, дурочка!

— Есть одни клубни только потому, что тебе вздумалось покрасоваться?! Они мерзкие, мерзкие! Они дряблые и проросли! А ты еще и не моешь их перед тем, как варить!

— Это потому, что ты не принесла воды! Мне не в чем было их мыть!

— Так принесла бы сама! Кто готовит, тот и воду носит!

— Да?! Да?! А кто спит до полудня, тот отдыхает целый день?!

В общем, как я поняла, самостоятельная жизнь у них не очень заладилась.

И я уж хотела уйти. Не хотелось погружаться в их распри и вообще в их злобный, жадный мирок.

Но я же вроде как обещала Брату Умиротворения помочь его сестрам.

Поэтому я со вздохом поднялась на крылечко и постучала тяжелой бронзовой ручкой-кольцом об металлическую пластинку.

— Кто-то пришел! — тотчас заорали в доме.

— Кто-то пришел!

— Может, это кредиторы? Не открывай!

— Ты выучила новое умное слово, тупица? Откуда у нас кредиторы? Ты что, брала в долг?

— Ну-у-у… разве что чуть-чуть…

— Что?! Денег нет, взять их неоткуда, а ты мало того, что тратишь их на тряпки, так еще и берешь в долг! А кто отдавать будет?!

— Не открывай!

— Черта с два! Если это твои кредиторы, пусть забирают тебя! В рабство! Навечно! Навсегда!

За дверями загрохотали шаги. Башмаки пересчитали каблуками ступеньки лестницы, затем пересекли холл. Дверь распахнулась, и я очутилась нос к носу со старшей сводной сестрой, Мирандой.

Она здорово осунулась и побледнела.

Платье ее, некогда красивое и дорогое, без должного ухода стало грязным, серым, в неряшливых пятнах.

Руки ее тоже были неухоженные, в ссадинах и царапинах. Под ногтями грязь.

На голове небрежный пучок вместо приличной прически. Кажется, самостоятельно даже причесаться толком она не умела.

Розги, которые ей всыпали за подстрекательство к поджогу, вколотили немного ума в ее голову.

Она уже не была наивной прожигательницей жизни. Не готова была тратить деньги налево и направо.

Но наказание не научило ее вежливости.

Увидев меня, она неприветливо буркнула:

— Это ты? Чего нужно?

— Не «ты», а «вы», — ответила я. — Не забывай ни на миг, с кем разговариваешь. Это первое. Второе — мне от вас не нужно ничего. Но один добрый человек хлопотал за вас. Так могу я войти?

— Добрый человек за нас просил?!

На лестнице объявилась и вторая сестрица, Моника.

Она была немного опрятнее и чище Миранды, ее светлые волосы даже были уложены и сохранили подобие кудряшек на висках.

Но бедность уже оставила отпечаток и на ее свежем юном личике.

Да и платье ее тоже не пощадила.

Волосы сестрица пригладила, а вот передник ее был серый от грязи, и подол платья коричневый, словно она шлялась по грязным тротуарам.

В доме было грязновато; валялись сковородки, которыми девицы, похоже, в самом деле дрались, и картошка. Ею сестры наверняка кидались друг в друга, оставляя пятна и