Послесловие: счастье

Пусть немецкое послевоенное общество упрекают в недостатке любви к правде, зато ему нельзя не отдать должное и не отметить следующее: оно дало такие результаты по вытеснению, что из них до сих пор извлекают огромную пользу потомки. То, что, несмотря на упорное нежелание дать объективную оценку прошлому и сделать соответствующие выводы, несмотря на массовое возвращение представителей нацистской элиты на прежние посты и должности, в обоих немецких государствах утвердилось очищенное от национал-социализма мировоззрение, – гораздо большее чудо, чем так называемое экономическое чудо. Почти такой же зловещей, как инфернальное прошлое Германии, кажется и та интуитивная уверенность, с которой она потом вновь обрела свое былое благонравие. Чудо потому и является чудом, что свершилось так незаметно. О «неприметной, благонравной, славной реальности» мечтал Альфред Дёблин, видевший в ней антипод заносчивой, антигражданской национал-социалистской тирании. Он не мог и представить себе, что его мечта воплотится в жизнь в государстве среднего класса ФРГ и в частных идиллиях ГДР – в рае посредственности, который станет источником вдохновения карикатуристов и объектом регулярных насмешек. Целью данной книги была попытка понять причины, по которым большинство немцев при всем высокомерном отрицании индивидуальной вины в то же время избавилось от ментальности, которая сделала нацистский режим возможным. Главную роль в этом сыграл шок радикального отрезвления, такой же сильный, как и предшествовавшая ему мания величия. Однако важными факторами стали и привлекательность более непринужденных форм жизни, олицетворением которых были союзники, горькие уроки социализации на черном рынке, тяготы изгнанничества и последующей интеграции, бурные баталии вокруг абстрактного искусства, удовольствие от нового дизайна. Все это способствовало смене ментальности, на основе которой политические рассуждения по поводу демократии постепенно принесли плоды.[407]

Существенное значение для благополучного исхода послевоенного развития имел экономический подъем. Он позволил хоть как-то, хотя бы временно, пристроить 12 миллионов переселенцев, 10 миллионов демобилизованных солдат и как минимум столько же граждан, лишившихся жилья в результате бомбежек, и таким образом выдать им своего рода пропуск в будущее. Смогла ли бы ФРГ без «экономического чуда» достичь той легендарной политической стабильности, позволившей столь осторожно вырастить детей под лозунгом «Никаких экспериментов!», что они в шестидесятые годы смогли начать свою «культурную революцию», – большой вопрос, который, к счастью, так и останется всего лишь предметом спекуляций.

Это было совершенно незаслуженное счастье. То, что как восточные, так и западные немцы в течение всего лишь нескольких лет в экономическом плане сумели подняться на вершину соответствующих военно-политических блоков, не имеет ничего общего с исторической справедливостью. Широкое и действенное осуждение истребления миллионов людей ждало своего часа; оно началось лишь с освенцимскими процессами, продолжавшимися с 1963 по 1968 год. «Оптимистически заряженная фраза о том, что „жизнь продолжается“, на самом деле отражает проклятие мира: жизнь продолжается, потому что умолкла совесть», писал Ганс Хабе в своем романе «Вход воспрещен» (1955), повествующем об оккупации Германии. Хабе, «перевоспитатель» на американской службе, отличался трезвым взглядом на приоритеты, которые определяет стремление выжить любой ценой. «Рождение и смерть, беременность и болезнь, бедность и труд, жилище, тепло и оплодотворение – даже в звездные часы человечества они остаются символами продолжающейся жизни, вокруг которых, как плющ, обвивается надежда, заглушая возмущение».[408]

Но возмущение не умирало; оно лишь казалось умершим. Вытеснение работает лишь какое-то время. Эстафету «преодоления прошлого» позже приняли потомки и связали его с историческим триумфом над родителями, который они в самые острые периоды обставляли как гражданскую войну. Нигде больше волна протестов 1968 года не могла быть так неумолимо связана с обвинением поколения родителей, как в ФРГ. Увидеть своих детей в роли самонадеянных, хотя иногда и близких к отчаянию, обвинителей – это испытание стало одним из запоздалых последствий вытеснения, которое немцы позволили себе после 1945 года. Так военное поколение в конце шестидесятых еще раз услышало упрек в коллективной вине – от своих близких, в своих собственных семьях. На одной листовке 1967 года было написано: «Объявим бойкот поколению нацистов! Покончим с этим зловонием, которым продолжают душить наше поколение оголтелые расисты, эти мясники, организаторы массовых убийств евреев, славян, социалистов! Выметем это нацистское дерьмо раз и навсегда из нашего общества! Наверстаем упущенное в 1945 году: выкурим нацистскую чуму! Проведем, наконец, настоящую денацификацию!»[409]

Однако на практике за этими взрывами ярости не последовала кропотливая работа. Детальное изучение и анализ нацистского прошлого их родителей, в сущности, мало интересовали и «поколение 1968 года». Они предпочитали разрабатывать теории фашизма, в которых капитализм предстает как прелюдия к диктатуре, и доказывать фашистскую суть репрессий, которым сами подвергались. Бывший удачливый спекулянт, прошедший высшую школу черного рынка, Ганс Магнус Энценсбергер теперь тоже перешел на новую идеологическую валюту – гротескную интерпретацию политической ситуации ФРГ, позволяющую сгладить опасность национал-социализма. «Новый фашизм паразитирует на результатах экономического чуда… – писал он в 1968 году. – Он не решается мобилизовать массы, он должен держать их в страхе, в напряжении. Его опорой является центр общества – те интегрированные элементы, что мертвой хваткой вцепились в свое благополучие. Этот новый фашизм – не угроза, он давно уже стал реальностью; это будничный, однодомный, глубоко укоренившийся, институционально защищенный, замаскированный фашизм».[410]

Только около двух десятилетий назад утвердилось понимание того, в какой огромной мере национал-социализм разделяли «совершенно обычные немцы», и в то же время сложился просветительский этос, который позволяет посредством кропотливой, скрупулезной работы доказать укорененность режима в массах и таким образом дифференцированно определить вину каждого отдельного человека, что особенно убедительно проделал Гётц Али в своей книге «Народное государство Гитлера».

Параллельно среди более поздних поколений росло недовольство «состоянием культуры памяти», принимающее более чем странные черты. На одном интернет-сайте Федерального центра политического образования говорится следующее: «Объединенная Германия самое позднее в 2005 году достигла уровня своего рода ретроспективного государства-победителя во Второй мировой войне. Немецкому канцлеру Герхарду Шрёдеру и его делегации не нужно было больше прятаться во время празднеств по случаю 60-летней годовщины „Дня Д“, означавшего победу над „Третьим рейхом Гитлера“. Благополучно сформировавшуюся немецкую демократию, образно выражаясь, возвели в дворянское достоинство, приняв представителей ее правительства в кругу бывших союзников антигитлеровской коалиции». Соответственно во многих высказываниях наших политических деятелей слышится официозная гордость за достигнутые результаты в преодолении прошлого, самодовольно намекающая на моральное превосходство Германии над другими нациями и инакомыслящими. Германия позиционирует себя как «чемпион по экспорту в области преодоления прошлого», хотя часто формальные, клишированные речи о Холокосте и порой истеричные реакции на безобидные проявления политической некорректности свидетельствуют об остром недостатке суверенитета и внутренней твердости и служат для праворадикалов, как те полагают, подтверждением их параноидального представления о