знать, о чем они разговаривали, эти двое. Но этого никто не узнает. Губернатор отбыл, а заключенный снова остался один в своей камере, лежит на нарах и наверняка уже не сомкнет глаз до рассвета. Как отрадно побыть полчаса за пределами действительности! Губернатор слышит мерное биение своего старческого сердца и, возможно, считает шаги, отмеряющие расстояние от камеры до тюремных ворот. Когда досчитает их до конца, человек в его губернаторской шинели окажется на улице. В сумраке, заполняющем камеру, губернатор насмешливо улыбается чуточку лукаво и чуточку жалостливо. Знаю, что делаю, — припоминает он свои слова. А потом представляет себе мину надзирателя, который через некоторое время войдет в дверь камеры, неся узнику последний ужин… И тогда через эту открытую дверь надо будет вернуться к действительности, исполненной страшных опасностей. Да, теперь он уже наверняка досчитал до конца шаги, отмеряющие расстояние от камеры до ворот. Железная калитка открывается. Несмотря на темноту, человек в губернаторской шинели может сразу же убедиться, что его не обманули. Все совпадает: у ворот стоит черный автомобиль с опущенными занавесками, водитель выскакивает из своей кабины, услужливо открывает дверцы… Свершилось. Человек, который должен был умереть завтра на рассвете, свободен. Теперь он быстро удаляется от места своей казни, бережно поддерживаемый подушками лимузина. Спустя мгновение из тихого тюремного переулка машина свернет в поперечную улицу, ведущую к городу…

Камера. Г у б е р н а т о р  на нарах. Тусклая лампочка загорается под потолком. Затем сквозь толстые тюремные стены пробивается глухой отголосок взрыва.

Губернатор вскакивает с нар, прислушивается. Длинная пауза, потом в глубине здания начинается какое-то движение, слышатся крики, беготня, свистки. Губернатор слушает с каменным лицом. Немного подождав, медленно идет к двери, останавливается перед ней, и, сжав кулак, принимается размеренно стучать. Скрипит ключ в замке, дверь отворяется.

Н а д з и р а т е л ь  в открытых дверях при виде Губернатора вытягивается в струнку, берет под козырек, с изумлением на лице.

Г у б е р н а т о р. Без глупых гримас, приятель. Войди сюда и затвори дверь.

Надзиратель выполняет приказание.

Что там случилось?

Н а д з и р а т е л ь. Бомба, ваше превосходительство… брошена бомба в автомобиль вашего превосходительства, совсем близко, на перекрестке…

Г у б е р н а т о р. В автомобиль? Следовательно, в меня? Ведь ты же проводил меня до ворот, приятель…

Н а д з и р а т е л ь (обалдело). То есть… так точно, ваше превосходительство… в ваше превосходительство…

Г у б е р н а т о р. И что же — убили?

Н а д з и р а т е л ь. Говорят, в клочья, ваше превосходительство…

Г у б е р н а т о р. В клочья… (Отходит на середину камеры, после паузы.) Тише. Подойди-ка поближе.

Надзиратель подходит.

И послушай внимательно, что я тебе сейчас скажу. Во-первых, забудь, что у тебя есть глаза. Во-вторых, пойдешь к начальнику тюрьмы и скажешь ему, чтобы немедленно явился сюда, в камеру. В-третьих, передав мое приказание, забудь, что у тебя есть язык. Понял?

Н а д з и р а т е л ь. Понял, ваше превосходительство.

Г у б е р н а т о р. Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, если ты произнесешь одним словом больше или хотя бы моргнешь глазом.

Н а д з и р а т е л ь. Слушаюсь, ваше превосходительство, я умею молчать.

Г у б е р н а т о р. Твое счастье. Я люблю это и сумею вознаградить. Ну, ступай же, да поторапливайся. Запри дверь и ключ возьми с собой.

Н а д з и р а т е л ь отдает честь, уходит, слышно, как поворачивается ключ в замке. Губернатор отходит от дверей, оглядывается по сторонам, словно не узнавая камеры, замечает жестяную кружку, берет ее, наполняет водой из кувшина, жадно пьет.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Гостиная в губернаторском дворце. Вечер. Из соседней столовой выходят отобедавшие  А н н а  М а р и я, О т е ц  А н а с т а з и, С у с а н н а  и  М а н у э л ь. Обе женщины в трауре. Слуга разносит кофе и т. д.

А н н а  М а р и я (со вздохом). Подумать только, что мой бедный Петр уже никогда не сядет с нами за кофе. (Показывает на кресло.) Его любимое кресло будет теперь всегда пустым… (Садится.) Почему, преподобный отец, мы должны в столь скорбные минуты мириться с необходимостью таких повседневных вещей, как обед, как кофе? Мир плохо устроен.

О т е ц  А н а с т а з и. Это не мир, милостивая государыня, это мы, люди, несовершенны. (Слуге.) Нет, не коньяку, лучше ликеру.

А н н а  М а р и я. Да, весьма несовершенны… Ах, если бы я могла безраздельно предаться моему страданию!

О т е ц  А н а с т а з и. Нашу боль, милостивая государыня, должна все же облегчать мысль о душевном смятении, которое — увы — отравляло последние дни его превосходительства. Смерть освободила его. Жаль только, что он не простился с богом.

А н н а  М а р и я. Не по своей вине, преподобный отец, не по своей вине. (Пауза.) Да, он уже не страдает, во всяком случае… Оставил это нам.

М а н у э л ь. Должен признаться, что на похоронах я все время думал совсем о другом. О несколько странном поведении прокурора, ведущего следствие по делу о покушении. Перед самым началом церемонии я обменялся с ним несколькими словами по этому поводу. Однако мне показалось, что он не был вполне искренен со мной. У меня создалось впечатление, словно он что-то скрывает.

С у с а н н а. Что ты этим хочешь сказать, Мануэль?

М а н у э л ь. То, что я почувствовал в его поведении нечто большее, чем профессиональную скрытность, свойственную подобным господам. У них бывает особенно таинственный вид, когда они не знают чего-нибудь. Между тем он держался как человек, которому известно, скорее, слишком много, чем слишком мало.

А н н а  М а р и я. Ах, дорогой мой! Ведь мы-то знаем все! Его больше нет! Какое нам дело до чего-либо, кроме этих трех слов. Он ушел от нас! Мне тяжелее всего то, что ушел так ужасно. Даже не оставил нашей памяти своих черт, успокоенных вечным сном. Простите меня, но он буквально рассыпался, мой бедный дорогой Петр… Когда ты была еще дитя, Сусанна, у тебя однажды упала с балкона огромная прекрасная кукла. Ее голова разбилась вдребезги, на мельчайшие осколки. Это странно, но я думаю сейчас об отце, как о той разбитой кукле…

С у с а н н а. Ну конечно, помню, на следующий день я получила новую, еще лучше прежней!

О т е ц  А н а с т а з и. Однако, милостивая государыня, его превосходительство погиб как солдат на боевом посту. Общество сумеет оценить это, оно не оставит и семью, которую он осиротил.

С у с а н н а. Ах, общество! Не будем говорить об этом. Все почувствовали теперь нечто вроде облегчения.

А н н а  М а р и я. Сусанна! Как ты можешь?

С у с а н н а. Да-да, мама. Я не видала на похоронах ни одного лица, в скорбное выражение которого можно было бы действительно поверить. (С некоторой иронией.) Разумеется, кроме твоего, мама.

М а н у э л ь. А я видел, представь себе! Когда мы уходили с кладбища, я заметил у ворот молоденькую девушку, у которой глаза были полны слез. Она походила на гимназистку.

А н н а  М а р и я. Гимназистка? Кто же это мог быть? Насколько мне известно, у отца не было такого рода знакомства…

О т е ц  А н а с т а з и. Но как-то под