Шрифт:
Закладка:
Вокруг бродили девушки – их было немного, и их перемещения совсем не производили впечатление осмысленных. Они брели, словно пребывая в глубоком сне, и лишь изредка останавливались, прислушивались к экрану и снова погружались в свои сны. Все они были в серых платьях и почему-то зеленой тряпичной обуви на ногах.
– Но я надеюсь, вы говорите все-таки не о севастопоседлости?
Но вместо прежнего собеседника в разговор вклинился новый голос – бодрый, визгливый:
– Знаете, я вам скажу. Дела обстоят так, что выбирать не приходится. Главное – избежать севастоподлости.
– Я и говорю, что в таких условиях, – продолжил первый голос, – как бы это точнее выразить, растущей севастополярности, конечно, можно называть все что угодно и как угодно. Наши поколения не видели города Севастополя и иллюзий по поводу него не строят. Но есть и обратная ситуация – нам все чаще долбят, что Башня – якобы тоже Севастополь. И в этой ситуации, позвольте, я ухожу внутрь. Я бы назвал это севастоподполье, и уж его никто не может запретить – потому что не узнает, как туда добраться.
Слушая все это, сам захотел укрыться – по меньшей мере от лавины слов, накрывшей меня с головой. Моим подпольем стал вотзефак – что же я раньше, болван, не вспоминал о нем? Ну конечно. Здесь Керчь, Инкерман, Феодосия – их разноцветные огоньки спасительно кивали сбоку экрана. Горел красный огонек Евпатории, но я уже не мог написать ей – ее больше не было.
Я безумно хотел видеть Фе, но решил написать Керчи – отчего-то мне казалось, что она больше знала.
«Что тут?» – написал я.
«С прибытием!» – незамедлительно ответила Керчь. Но мне не хотелось сентиментальностей; вот встретимся – тогда другое дело.
«Керчь, милая, – написал я и тут же стер второе слово. – Ты читала их книги?»
Я ожидал увидеть какой угодно ответ, но только не тот, что высветился на экране.
«Да, и, представь себе, даже пишу на них рецензии».
Не может быть… Я почувствовал, как в районе груди что-то неприятно заныло.
«Где тебя найти?» – написал я.
«Как где? – На экран выскочил желтопузик, похлопал большими глазами и растворился. – На стеллажах».
«Что за шуточки?» – начал я, но нашу беседу внезапно прервал Инкерман. Его сообщение оказалось еще загадочней.
«Ребят, зомби все видели? Что будем с этим делать?»
«Зомби, ну надо же!» – поразился я и даже начал писать: «Скажешь тоже».
Но в жизни – тем более в Башне – порой случаются совпадения настолько невероятные, что, столкнувшись с ними, пересматриваешь все, что знал прежде. И понимаешь: невозможного не бывает.
Такое совпадение и произошло со мной. Я не успел отправить сообщение, как вдруг увидел его. Бледный, худой, взъерошенный, с торчащими во все стороны волосами. Из его рта вытекала слюна, а со щек свисали куски омертвевшей кожи. Незнакомец вонял и без устали вращал головой – та делала почти что полный оборот, мотаясь из стороны в сторону, и я испугался, что она отлетит от тела. Вот только сам незнакомец ничего не боялся – зомби и не положено бояться.
Он приблизился ко мне и стал вынюхивать. Краем глаза я заметил в его руке толстую папку, но не рассмотрел. Я затих и не мог поверить, что это со мной происходит. Зомби – это была сказка, которую рассказывали самым маленьким севастопольцам, едва ли не в самых ласпях. Конечно, никаких зомби не существовало – это был лишь повод для шуток, смешных, но всегда придуманных историй. И тут такое! Обнюхав меня, незнакомец разочаровался: ничего не сказав (а умеют ли зомби вообще разговаривать?), он рванул, подпрыгивая на обеих ногах, в конец коридора.
Я застыл на месте, не в силах даже выразить, что именно чувствовал – страх? отвращение? любопытство?
«Инкерман, – набрал я в вотзефаке, уже понимая, что пишу глупость. – Что это было?»
Вместо ответа я услышал песню – нет, конечно, не от Инкермана. Вотзефак не передавал голос, да и Инкер никогда не пел.
Тишины хочу, чтобы допьяна.
Тишины, и не жаль память стертую.
Чтобы осень листьями желтыми
Мне накрыла душу распростертую…
Меня тревожили странные слова: непонятное в Башне, как я уже знал, вполне могло стать опасным. Допьяна, осень – что это за слова, как можно было, не зная их, понять все остальное, да и душу распростертую я представлял совсем слабо, если вообще представлял, ведь душа – это просто слово. И желтые листья. Я видел их только в Прекрасном душе, но ведь это было понарошку? А как не хотелось считать околесицей, вроде тех книжек с белыми обложками, и эту чудную песню!
Ее доносила до моего слуха маленькая колонка, прикрепленная к подвижному узкому штырю, который торчал прямо из поверхности пола. Причудливая форма колонки напоминала глаз, который словно наблюдал за мной. И точно: куда бы я ни развернулся, колонка поворачивалась следом за мной, не отставая со своей «тишиной». Музыка, которую я слушал в своем авто, была совсем другой: ритмичной, динамичной, с четким речитативом, который вбивался в память будто гвоздь. И пусть в текстах было много непонятного, это ничуть не мешало узнавать в них знакомые характеры – во многом похожие на нас, простых молодых севастопольцев: и тех, кто любил гулять, и тех, кто без устали работал. А эта «тишина»… Она гипнотизировала. Но я не мог представить людей, которые ее исполняли, не мог увидеть, прощупать их характеры в ребрах незнакомых слов. Но ведь и «Опять 18» я не видел вживую; как они могли выглядеть, даже не представлял. За всю свою жизнь в Севастополе я не приобрел привычки ассоциировать музыку с конкретными живыми людьми. Она казалась такой же данностью мира, как небо, как море, линия возврата, сухой куст. Это всегда было что-то вроде клада, который мы находили на пустыре либо у берега Левого моря. Или он сам находил нас?
Пела девушка, и, слушая ее голос, я снова вспомнил о книжках, тех, кто писал их и кто читал. А потом – о кровавых фильмах и их милых, домашних зрительницах. «Могли бы они исполнять эту песню?» – думал я. Их ли это характер, тех, что обитают здесь? А что, если эти слова вроде осени обозначают весь страх и кошмар, которым они наслаждались на экранах? Штырь медленно поворачивался и сопровождал странным взглядом колонки любое мое действие, как будто изучал
