Было морозно. Месяц скользил между облаками, серебряный, острый, словно конек. Зернистый блеск роился в воздухе. И даже в черных тенях на снегу что-то искрилось, как антрацит.

В городском саду, занесенном снегом, было пустынно и жутко. С сухих веток опадали длинные, ломающиеся в воздухе бархатки инея. Елки протянули обремененные снегом ветки. Казалось, многолапые белые медведи встали вокруг на дыбы. Далеко с речки, с катка, доносилась музыка, а здесь, в аллее, никого не было и стояла та особая, ватная тишина, которая бывает зимой в лесу.

— Баратова! — услышала Аня и обернулась, вздрогнув. — Это я.

— Ну, что еще за новости? Куда ты делся? — накинулась она на Гешку. — Там все в детдоме и в школе с ума посходили, ищут тебя. Что это еще за тайны такие? Просто глупость!

— Если глупость, так чего же ты пришла?

— Уж не твое дело, почему пришла! Развел секреты, а теперь мерзни тут! Ну, что у тебя такое?

Аня нарочно говорила так сердито, чтобы скрыть неловкость и любопытство. Ей не хотелось, чтобы Гешка вообразил что-нибудь. Написал, мол, письмо, а она сразу и прибежала.

— Ты не думай, пожалуйста, Черемыш, что я очень о тебе беспокоюсь, — поспешила добавить она. — Я просто так, как староста, то уж обязана…

— И я тебе так, как старосте, хочу сказать. Только ты не смейся, — сказал тихо Гешка. — Ты знаешь, Баратова… только ты, чур, никому не говори. У меня такой номер, что я уж и сам не знаю… Даешь слово?

— Ну, даю.

— Нет… Ты смеяться будешь, я знаю.

— Ничего смешного пока нет. Ну тебя!..

— Дай самое честное, и уж не болтать давай только, раз условились. Я тебе одной скажу. Не проговоришься, Баратова? Смотри!

— Если не веришь, так зачем писал? Удивляюсь!

— Ну ладно! — Он вздохнул. — Вот, Аня, я, знаешь, Аня… Ты только смеяться будешь. Я ведь вовсе не брат ему.

— Кому не брат?

— Ну, ясно кому — Черемышу Климентию.

— Как не брат?! — ахнула Аня. — А кто же?

— Ну просто одноименец. Мы с ним только по фамилии тезки. Я тоже из того села Холодаева. У нас там полсела, и все Черемыши. Даже улицы есть: Малая Черемышская, Большая Черемышская, Средняя… Мы с ним, понимаешь, только по фамилии тезки, а никакой я ему вовсе не брат. Я его и не видал сроду. Ну просто, понимаешь, я это себе выдумал. Такое воображение сделал. Наши все померли давно, я один остался, как дурак. И сестра тогда потерялась куда-то. Сперва в детдоме был, потом так мотался. Вот я себе и выдумал. Смешно, конечно… Прочел в газетах, что есть такой летчик… Черемыш. Смелый. И портрет был. А я и подумал: вот бы был у меня в жизни такой брат… И я б не такой был. И стал так воображать каждый день. Даже привык: как будто вроде и на самом деле есть такой брат… Я знаю… тебе смешно, наверно?..

Но Аня не смеялась.

— А письма как же? — ужаснулась она. — Письма тоже сам?..

— Письма — это правда… Это мне сестра из Москвы присылает. Ей тоже фамилия Черемыш. Клавдия. Сестра.

Галка села на дерево, тряхнула ветку, и на них посыпался сверху бертолетовый порошок инея. Аня вздрогнула:

— Как же это, Гешка?.. Ну-ну, и бессовестный же ты все-таки!.. Надо ведь так врать! А мы-то все думали… Фу!

— Нет, ты послушай… Ведь это почему я так? Для уваженья, может, думаешь? Нет же! Честное слово… Для себя просто… Вот я и подтягивался, и дисциплину, понимаешь, стал в себе развивать, и по ученью тоже старался, чтобы не подводить брата. Ну, не брата то есть, а вот этого… Смешно, конечно… Он сперва, Аня, был не такой уж всем известный, а потом вот как пошел, как принялся ордена отхватывать… И все его стали знать. Мне даже нелегко стало. Все говорят: «Ах, вы брат того, брат Черемыша!» А отпираться уже не могу. Да и не охота. У меня это прямо главное было во всей жизни. Только знаешь, когда мне вот очень неловко было? Это когда, помнишь, во время перелета, когда брат пропал… Ну, не брат то есть… Ясно кто. И все в классе ко мне так отнеслись тогда. Мне вдруг до того совестно стало — очень все по-настоящему переживали. Ты не думай, я тоже тогда взаправду волновался. Еще как! Я ведь как-никак уже привык, третий год братом себя воображаю…

Аня слушала Гешку и с трудом уясняла себе, что произошло. Как это можно изо дня в день, из года в год играть в такую странную и трудную игру!

Мечта о старшем брате!.. Она возникла у Гешки давно, когда он был еще беспризорником. Это была мечта высокая, ослепительная и дальнозоркая, — мечта, как маяк. Она помогала Гешке в жизни, направляла. В самые черные дни Гешкиной жизни светил ему образ славного, бесстрашного человека, коммуниста, летчика. Ведь есть такие люди на свете, и разве виноват Гешка, что он не состоит в кровном родстве с ними? А теперь…

— Как же теперь быть? — растерялась Аня.

— Я и сам не знаю, — сказал Гешка. — Мне еще Кирилл Степанович записку ему велел передать о моей неуспеваемости и насчет недисциплинированности. Вот я попал, Аня… Я лучше уеду куда-нибудь, все равно мне уже тут нельзя… Ребята засмеют на всю жизнь. Ни пройти, ни проехать… Приходится мне «фортнаус» отсюда…

— Слушай, Геша, — заявила Аня, — чепуха это все! Куда ты уйдешь?! Опять беспризорничать будешь, что ли? Просто стыдно это слушать. Видно, тебя геройское твое это братство ровно ничему не научило, вот и все, если ты так говоришь! А по-моему, надо пойти сейчас в гостиницу прямо к товарищу Черемышу и все ему рассказать, как есть. Я почему-то уверена, что он не рассердится.

— Ну, а дальше что будет?

— Там уж видно, что будет, — сказала Аня. — Или лучше вот что, погоди. Давай сперва я пойду, подготовлю, а потом уже ты пойдешь тоже, ну и все объяснишь в подробности.

— Сама ему все расскажешь?! — изумился Гешка, с уважением вглядываясь в решительное лицо девочки.

— Вот так сама пойду и скажу. А чего?! Он меня знает. Я его видела и даже приветствовала на вокзале. Он такой веселый, он поймет. А ты меня подожди здесь, я быстренько…

Свои и посторонние

— Да, пожалуйста, войдите! — сказал Климентий Черемыш, услышав осторожный стук в дверь. — Милости прошу.

Климентий Черемыш уже привык к тому, что его