Шрифт:
Закладка:
Клыч приказал другому сотруднику занять место у кухонной двери и послал Климова во двор.
Тот промчался мимо кастрюль, издававших немыслимо сытный чад, мимо скамей с нарубленным мясом, толкнул дверь и вывалился во мрак двора. Тотчас треснул выстрел, и Климов уловил огненную вспышку. Стреляли из сарая.
— Селезнев! — крикнул он и отпрыгнул. Опять выстрелили.
— Туты мы! — отозвался Филин. — Обходи его, гада! Из сарая больше не стреляли. Климов двинулся было по двору и тут же наткнулся на телегу. Около мирно жевала лошадь. Климов обошел эту и вторую подводу, сбоку вдоль стены подкрался к сараю. Дверь его была открыта, в черном ее зеве непроглядная тьма. Шагнув еще раз, он наткнулся на кого-то
Филин? — шепнул он.
Селезнев ответил тоже шепотом: «Брать надо!»
Опять треснуло. Слышно было, как из стены сыплется древесная труха.
Они дышали друг другу в лицо, у обоих громко стучали сердца. — Как брать будем? — шепнул Селезнев.
У Климова от возбуждения сел голос. Он не мог даже ответить. Надо было принимать решение. Касаясь досок стены, чтобы не потерять дороги, он тронулся вдоль сарая. За углом луна светила прямо в лицо, озаряя серые доски до самых стыков. Довольно высоко над землей чернело окно.
Климов оглянулся — поблизости лежало бревно. Он поднял его, подтащил к стене, осторожно приставил и, обхватив всем телом, стал медленно вползать по нему наверх. Вот и окно. Он ухватился за него, дряхлая рама хрястнула, у самого уха свистнула пуля, и только потом дошел треск выстрела и сразу же повторился, но стреляли уже не в него. Там, внизу, в сарае, шла борьба. Он, упираясь сапогами в сучья, подполз к самому окну и взглянул вниз. Матерясь и хрипя, ворочалась во тьме куча тел. Ничего нельзя было разобрать. Неловко перебросив вперед ноги, он просунул их в окно и спрыгнул.
Перед ним возились трое.
— Петро, где ты? — крикнул он, и в тот же миг кто-то, расшвыряв остальных, вскочил. Не отдавая себе отчета, Климов ударил его рукояткой револьвера, и тот, охнув, осел.
Двое навалились на него, крутя и выворачивая локти.
— Выходи! — прохрипел Филин. Тяжело дыша, они поволокли оседающего бандита к выходу.
У двери в дом уже ждали остальные. Луч фонаря ударил в обросшее широкое лицо задержанного. Тот заморгал, попытался отвернуться.
Здорово, Пал Матвеич, — сказал Клыч. — Достали тебя все-таки.
Ништо, — сказал Тюха. — Пуля на пулю, баш на баш.
В тебе нашей что-то не вижу, — сказал Клыч.
А ты скажи своим легавым, пусть отпустят, — выхрииел Тюха и стал опускаться. — Под ребро пульнули, гады.
Взять! — приказал Клыч. — Климов, позови хозяина.
Тюху поволокли за дом. Климов ринулся было в кухню, но хозяин, отдуваясь и утирая пот, спешил уже сам.
— Начальник зовет. — Климов распахнул перед ним дверь.
Во дворе свистел ветер. Пахло помоями и вылитым в окно самогоном.
— Что, Брагин, — сказал Клыч, поглядывая на луну, — понял, чем дело для тебя пахнет? — По какой статье паяешь, начальник? — Хозяин угрюмо смотрел в грудь Клычу.
— И за незаконную торговлю самогоном, и за укрывательство уголовного элемента.
Оба помолчали. Слышно было, как шумят внутри дома ожившие после ухода сотрудников гости и как шумно дышит хозяин.
Может, избегнуть есть тропка? — спросил изменившимся голосом Брагин.
Избегнуть — нет. Отсрочить могу, — Клыч сунул в карман куртки наган, — а потом, может, суд и скостит по амнистии.
Освети, начальник.
Могу, — Клыч помолчал. Потом посмотрел на хозяина. — И чайную твою до другого раза погожу запирать. Вопрос есть. Ответишь, ходи в козырях.
Ну? — Брагин перестал дышать.
Кто пришил Клембовских?
Не взыщи, — развел руками Брагин. — Не знаю.
Климов, — сказал Клыч, — начнем опечатывать. Ты, Брагин, собирайся.
Побойся бога, начальник, — застонал Брагин.
Кто пришил Клембовских?
Кот, — после долгого молчания сказал Брагин и испуганно обернулся. Никого не было. Только дверь кухни подрагивала от ветра.
Сообщи, когда появится, — сказал начальник. — Климов, пошли.
Глава II
В семь его растолкал Стас.
— Службу проспишь, — сказал он и умчался.
Климов, с трудом продрав глаза, стал собираться. Майское солнце било в окно. По комнате медлительно двигался золотой водоворот пылинок. Дерево подоконника было теплым от падавших лучей. Из распахнутых створок окна широко входил запах цветущего сада и свежевскопанной земли.
Он вышел на крыльцо. Стас бегал по саду, и за ним с лаем носился щенок. Потом Стас стал наклоняться, раскидывать руки и приседать. Каждый день с неумолимой строгостью Стас развивал свое щуплое тело гимнастикой Мюллера. Климов сбежал во двор, размялся, поиграл полуторапудовичком, сохранившимся у хозяйки от былых торговых времен, потом ополоснулся водой из ведра и быстро оделся. Голубая рубашка с галстуком и штатский костюм стесняли его, но костюмы им всем были куплены угрозыском с процентов, полученных от продажи имущества банды Ванюши. Клейн считал, что агент губрозыска должен быть одет, как большинство населения города. А теперь все больше входила в моду штатская одежда, хотя в губкоме, губисполкоме и в некоторых других учреждениях все еще не решались изменить френчу и галифе. Война только что кончилась, да и кончилась ли? На севере добивали Пепеляева. Владивосток лишь полгода как стал советским. Подошел Стас.
— Поедим?
— Есть что?
— Хозяйка в кредит дала.
Пока ели, Стас листал книжку по цветоводству. В последнее время он бредил цветами. Добыл где-то семян и под смешки хозяйки засадил ими угол сада. Не было на свете более рачительного цветовода.
— Мне вчера Селезнев втык сделал, — говорил Стас, жуя горячую картофелину и морщась от ее жара, — говорит, я должен политпросветработу усиливать. А то, говорит, всякие там Гонтари черт знает какую бузу разводят, а мы им отпора не даем. — Не знаю, — сказал Климов, — за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень… А вот Селезнев твой… — Селезнев человек идеи, — перебил его Стас. — А нот Гонтарь и Филин — это точно: сознательности в них не вижу.
— Плохо свое дело делают? — спросил Климов. — Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали…
Разве только в этом человек познается?
В чем же, Стас? — спросил Климов, подчищая тарелку. — Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?
Эх, Витя, —
