Благо, окно совсем рядом с кроватью. Один шаг, который дался мне сложно, но вот я уже опираюсь о подоконник. В наклоне вперед намного легче, значит, все же, одно или два правых ребра. Но какого черта это тело? Я понимаю, что я Настя, что мой муж – козел, хоть и выглядит как идеальный муж Игорь, я знаю, что я разбилась в машине, когда уезжала от того идеального рекламного ролика, в котором мой муж играет роль отца семейства.

А вдруг я сплю? Я дома, и все это мне снится. Скоро Степан – мой большой и теплый пес лизнет меня в лицо, и я проснусь, поругаю его, что так рано встал, но открою ему двери, и за ним побегут Баська и Прошка, а сама сварю кофе и выйду на террасу. Там еще теплые утра, хоть и попахивает уже началом осени. А вечером приедет Игорь, и я расскажу ему о своем сне. А он рассмеется своей белозубой улыбкой – особенно его рассмешит то, что одет он в моем сне как молодящийся дурак.

Но я слишком хорошо чувствую боль в правом боку, слишком сильно пахнет дымом, и слишком уж ровно все повторяется: эта баба – набожная сумасшедшая, меня называют одним и тем же именем, боль реальная, ситуации во сне не перескакивают, как это обычно бывает. Это точно не сон! Это какая-то дичь.

Я дернула створку, и она со скрипом отворилась. Глубоко вдохнув чистый ночной воздух, чуть разбавленный цветочными ароматами, я потянулась к постели, пытаясь нащупать то самое полотенце, которым закрывала лицо. Оно лежало на краю. Отвернувшись обратно к окну, я опустила локти на подоконник и принялась выжимать узкую и длинную полосу – эту я точно смогу обмотать два раза вокруг грудной клетки и завязать. Простыня для этого не годится – слишком уж жесткая и большая.

Обернула концы вокруг своего… ну, относительно своего тела, но пока я решила считать его своим, иначе, и свихнуться не долго. Старательно втянула живот, которого в этом туловище, похоже, не было априори, и завязала на груди узел. Теперь я могла дышать и даже чуть распрямилась. Протопала к столу и потушила свечи. Столик напоминал стол в церкви во время Пасхи – горело не менее сорока свечей. Тетенька, ты точно того, - подумала я в сторону двери, за которой продолжались песнопения.

Вернувшись к окну, я осмотрелась – двухэтажный дом, напротив такой же, как, впрочем, и вся улица. Дома каменные, или же просто вместо облицовки использован «плитняк». В свете луны камень отсвечивает белым.

– Святоша Рузи выжила, смотрите, ребята, – раздалось с улицы, и я, присмотревшись, увидела внизу пятерых пацанов лет десяти. Один из них указывал пальцем на меня. Снова то самое имя. Значит, я Рузи. И у меня остался только один вариант – я умерла, и родилась в другом теле, но если учесть, что попала во взрослое тело, а не новорожденное, его прежняя хозяйка умерла? Не, фигня какая – то.

Я аккуратно вернулась в постель. Взяла кружку, стоящую на прикроватном столике и жадно выпила половину. Влажная тряпка промочила сорочку, но то, что она теперь охлаждала больное место очень радовало. Я легла и укрылась одеялом – с улицы тянуло прохладой, но одеяло было теплым, хоть и тяжелым как камень. Я легла на бок и накрывшись с головой провалилась в сон.

Проснулась от чувства голода. Повязка не давала глубоко вдохнуть, но благодаря этому я больше не чувствовала той острой боли. В комнату вошла Морти и увидев раскрытое окно, свела брови:

– Рузи, ты сама вставала, или его раскрыло ветром?

– Сама. Ночью эта… мать ее… матушка жгла здесь что-то, и мне нечем было дышать. Морти, а у нас есть что-нибудь поесть?

– Да, девочка, я сварила кашу, и собиралась проверить – не спишь ли ты. Вижу, что ты уже лучше себя чувствуешь, значит, мне не придется оставаться здесь до вечера – ты и сама управишься.

– А… матушка… она на работе? – мне нужно было знать где эта странная женщина, которая называла меня своим ребенком, но в то же время, чуть не задушила ночью дымом.

– На работе? Ты что, с ума сошла? Твоя матушка в руках окромя свечи и ложки ничего не держала. Вышивает, правда, но ни одной законченной работы ее я не видела, – хохотнула Морти но тут же моментально осеклась.

– Не бойся, она мне тоже не нравится, и я ее даже боюсь, – решила я успокоить женщину. – Морти, только не говори ей, что я спрашиваю тебя, но мне нужно кое-что знать.

– Если что плохое – ответа не дождешься, а доброе отвечу, – насторожилась светловолосая барышня, что нравилась мне все больше.

– Я не помню, как я здесь оказалась, и как жила раньше. Что со мной случилось, кто я?

– Неужто, прямо вот ничего?

– Вообще ничего не помню, расскажи мне хоть самую малость, и иди, я скажу матушке, что ты до вечера сидела со мной. А где она, коли не работает? На что мы живем?

– Она в церкви каждый день, только вот и утра бы хватило, но она думает, что чем дольше стоит с молитвой, тем безгрешнее будет ее душа. А на что живете… Так муж ее – твой отец был купцом. Она сразу после его смерти отнесла отложенное им серебро в церковь, а вам оставила несколько десятков серебряных. Они все и закончились. Теперь ей из церкви дают каши да хлеба, вот она сама там поест, а тебе раз в день приносит.

– Много серебра-то отдала? – до меня начинало доходить что тут вообще происходит, и степень сумасшествия женщины Лауры, моей матери.

– Дак, в руках не унести. Сундук-то на телеге отвозили, – с болью, словно отдали ее деньги, ответила Морти. – Пока батюшка ваш жив был, хорошо жили, он ее в узде держал, все сам, все сам, она знай только с рассветом вставать да песни петь.

– Понятно. Значит, мы нищие...

– Так и есть, Рузи, скорее всего она и домик ваш церкви отдаст, да в монастырь вас обеих приберет. Только я тебя вовсе не узнаю – как подменили, вроде.

– Я совсем ничего не помню, только