– Значит так, – зашептал он горячо и быстро, – забирайся ко мне в кровать, мы укроемся одеялом, ты раздвинешь ножки, и я посмотрю. Ты, главное, не бойся, никто не увидит.

– А вдруг увидит? – проявила типичную женскую нерешительность Маша.

– Точно не увидит! – авторитетно успокоил ее Ванюша.

И Маша сдалась. Она быстро юркнула под одеяло и там… Жаль, что из-за темноты увидеть Ванечке так ничего и не удалось. Он уже малодушно подумывал отказаться от своей смелой затеи, но тут произошло страшное, немыслимое, резкое… Укрывавшее их с Машкой одеяло взметнулось вверх, невинный детский грех захлебнулся беспощадным божьим светом, и свет этот явил ребятишкам великую и ужасную воспитательницу Нину Павловну.

Узрев невозможную, отвратительную картину, воспитательница сначала впала в ступор, а потом ее лицо перекосилось, приобрело свекольный оттенок и изо рта грохочущим камнепадом выкатился мощный рык. Ванечке стало так стыдно и страшно, так нестерпимо душно и огненно больно, что он буквально провопил дурным и тоненьким детским голоском классическое оправдание всех прелюбодеев:

– Это не я, она сама пришла!!!

Конечно, тридцать маленьких мальчиков и девочек мгновенно проснулись. Заорали, засмеялись, заплакали. А Ванечка все вопил:

– Это не я, она сама, сама пришла!!!

Не кричала одна только Маша. По ее красивым щечкам беззвучно текли крупные слезы, и она шепотом повторяла одно короткое слово:

– Нет, нет, нет, нет, нет…

И мотала головой.

* * *

Мать, забравшая Ванечку из детского сада, разбираться с ним не стала, велела сидеть и дожидаться отца в своей комнате. И он сидел в своей комнате, потом стоял в своей комнате, потом лежал в ней и даже прыгал. Это было хуже, чем тихий час. Время до прихода отца тянулось нестерпимо долго. И без того немаленькая вина за время ожидания разрослась и достигла масштабов вселенской катастрофы. К приходу отца мальчик был готов сознаться и повиниться в чем угодно. Родителям даже не пришлось его уговаривать. Как на духу, меньше чем за минуту он выпалил стыдную правду и скорбно замер, уронив на грудь свою непутевую головушку.

– Что ты сделал не так? – после долгой, разрывающей остатки души и сердца паузы, спросил отец.

Тихий отцовский голос действовал сильнее любого ора. Сильнее, чем мамины причитания. Вообще сильнее всего на свете. От шока мальчик вдруг понял, в чем его ошибка, и даже, запинаясь, попытался ее озвучить.

– Я… я… Нине Павловне… сама пришла… а ведь это я… – Говорить дальше сил не было, и он снова расплакался.

– Слава богу, – дав сыну отрыдаться, с облегчением произнес отец, – понял все-таки… Не ожидал, что мой сын вырастет в трусливого обманщика. Ну хоть понял…

Раскаяние несчастного Ванюши было настолько трогательным и искренним, насколько только может быть первое настоящее раскаяние. Смотреть на это было невыносимо. Родители, не выдержав душераздирающего зрелища, с двух сторон обняли бедного мальчика, и отец преувеличенно бодро скомандовал:

– Отставить слезы! Все еще можно исправить!

– Как? – не поверил Ванечка, но плакать перестал.

– Не как, а чем. Честностью.

– А что, так можно? – боясь поверить, но начиная уже осторожно надеяться на лучшее, спросил Ванюша. – Вот так можно все исправить – честностью?

– Да, можно, и это легко.

– Что мне надо сделать?

Ванюша был готов буквально на все. Если понадобится, он отдаст Маше все свои игрушки. И даже любимых пластиковых индейцев, привезенных папой с научного симпозиума в Белграде. К счастью, отец не потребовал от него таких жертв, но и помогать не стал, а просто сказал:

– Думай.

Ваня был очень сообразительным мальчиком, да и родители буквально подталкивали его к правильному решению. Поэтому размышлял он недолго. Набравшись храбрости и решив отныне всегда быть самым честным человеком в мире, он, чтобы не передумать, на одном дыхании выпалил:

– Надо завтра всем сказать, что это я предложил Машке трусы снять!

Родители синхронно кивнули. Мальчик облегченно выдохнул и впервые за этот долгий и трудный день улыбнулся.

* * *

Вечером от перевозбуждения Ванечка долго не мог заснуть, ворочался, представлял завтрашнее утро. Ужасался и восторгался одновременно. Боялся. В конце концов, обессиленный, пошел в туалет, твердо решив по возвращении все-таки уснуть, чего бы это ему ни стоило. На обратном пути он услышал голоса, доносившиеся из родительской спальни, и в нерешительности остановился. Что подслушивать нельзя, Ванечка усвоил, кажется, с самого рождения. Но день сегодня выдался особый, он сильно устал и сопротивляться любопытству сил не имел. На цыпочках подойдя к двери, Ванечка прильнул к ней ухом и услышал…

– …Знаешь, а мне кажется, это ты во всем виноват, со своим прогрессивным социал-демократическим воспитанием. Мальчики не должны лазить в трусы к девочкам, а девочки должны быть скромными. Сейчас ему почти шесть, и сегодня это смешно, а завтра, а послезавтра? Хочешь через десять лет сорокалетним дедушкой стать? Мораль и божеские законы нужно вдалбливать в ребенка с детства.

– Ир, ну прекрати, мы же договорились… Вырастет – сам решит, какие у него будут законы. Божеские, коммунистические, атеистические или законы физики, например. И не такая уж ты фанатично верующая. Не строй из себя старушку в черном платочке со свечечкой.

– Я не строю, Костя, но пойми, что ни один моральный кодекс строителя коммунизма не заменит человеку Божьих заповедей. Каждый раз приходится исключения делать, выворачиваться, диалектический твой материализм придумывать. А по десяти заповедям человечество тысячи лет живет. И все просто, и ничего объяснять не нужно. Я вообще не понимаю, как ты мог в эту свою коммунистическую партию вступить. После Сталина, после голодомора и тридцать седьмого года?

– Ну, эти перегибы, к счастью, далеко в прошлом. У вас тоже, знаешь ли, инквизиция была и людей на кострах сжигали. И что? А потом – я искренне верю в коммунистическую идею. Не фанатично, но по-честному. И в партию я вступил не тогда, когда ее упыри и маразматики возглавляли, а когда нормальный человек к власти пришел. Тебе же нравится Михаил Сергеевич?

– Он всем нравится.

– Вот видишь. Как сказал академик Сахаров, будущее за конвергенцией. Возьмем все самое лучшее и из капитализма, и из коммунизма… да и в христианстве есть замечательные вещи. Именно в таком прекрасном будущем станет жить наш Ванька. Я уверен, Ир, что так и будет. Он парень умный, хороший, сам разберется, что откуда взять. Нас еще научит.

– Он-то да, научит, пожалуй…

– Ну зачем ты так, я ведь серьезно.

– И я серьезно, Кость. Я так вас люблю. И тебя, и Ванечку. Пусть научит…

Голоса за дверью родительской спальни смолкли. Ванюша мало чего понял. Только что он хороший мальчик и всех еще чему-то научит. Это если, конечно, честным останется. Такой вывод его вполне устроил и успокоил. Он постоял у двери еще несколько секунд, послушал какое-то совсем неинтересное шуршание, вернулся в свою комнату, лег в кровать и сразу заснул.