плакать, и вдруг как зарыдает. И у отца губы дрожат. Сжал он мою руку и все шепчет, невнятно так, слов почти не разберешь: «Будь мужчиной, сынок, будь мужчиной..» А я стиснул зубы и с жалостью нестерпимой думаю: «Так я же и хочу стать мужчиной, хочу стать человеком. Зачем же вы плачете? Ни вам, ни мне радости не будет, если я останусь Мимозой». Ах, да ты не знаешь, Сергей, Мимозой меня Аленка наша прозвала. И вот почему: мне было пять лет, когда я заболел и чуть было не умер. Представляешь себе отчаяние мамы и папы. Я был у них тогда один, Аленка еще не родилась.

Два месяца мама боролась за мою жизнь. И когда опасность миновала, она клятву дала: никогда в жизни ничем меня не обижать. И все, бывало, твердит, что я для нее самый драгоценный подарок судьбы.

Ну, сам понимаешь, что из этого могло выйти. Отгородила она меня своей любовью от жизни, она на меня дышать боялась, от любого ветерка собой прикрывала. Все мне. Все для меня. А я принимал это как должное. Аленка, бывало, говорит: «Маме трудно... Мама устала», а я только равнодушно пожимал плечами. Трудно, трудности — что я знал об этом? Мне было тепло под крылышком у мамы. Поэтому меня Аленка и прозвала Мимозой. И это действительно было так, потому что рос я, как слепой кутенок. Было бы только молоко. Брр!.. Гадость.

— Преувеличиваешь, Саша, — сказал Сергей. Он никак не мог поверить в такое. Его детство и юность прошли совсем по-другому. «Неужели бывают такие родители? Человек рождается, чтобы светить людям, чтобы согревать их. А эти сотворили себе коптилку, чадящий каганец, и еще, наверно, радовались при этом. Нет, не может такого быть». — Преувеличиваешь, друг, — повторил Сергей.

— Нисколько. Я тебе даже не все рассказываю. Это, так сказать, только краткий очерк жизни слепого кутенка до шестнадцати лет. А в шестнадцать началось прозрение. Горькое, тяжкое. Мне нужно было получить паспорт, и мама, конечно, пошла со мной. А лейтенант милиции, он ведь ничего не знал, протягивает мне паспорт и говорит: «Поздравляю, товарищ Сафонов. Вот теперь вы уже самостоятельный человек».

А мама почему-то испугалась: «Что вы, что вы, какой он самостоятельный? Сашенька совсем еще ребенок».

Тут меня словно обухом по голове стукнули. И будто впервые я себя со стороны увидел. Жалкая картина! Недоросль. Недотепа. Мимоза.

— Ну и что потом?

— Два года я еще помучился дома. Все уступал матери. Жалел ее. А в последний раз уступил, когда обещал держать экзамены в университет. Но это была уже чисто тактическая хитрость. Я уже знал: все будет по-другому. Ждал только призыва в армию. Правда, сомнение меня мучило: а вдруг не возьмут? Я ведь рохлей в то время был, а мускулы как у дряхлого старика. Ну, я тогда от страха и бросился в спорт. И вот, пожалуйста, результат...

Саша согнул под прямым углом руку:

— Пощупай!

Сергей пощупал.

— Ничего себе, — сказал он, усмехаясь.

Сафонов просиял.

— Вот видишь. И врачи на призывной тоже одобрили. Представляешь себе, как я обрадовался. Одно лишь огорчило: хотел я либо во флот, либо в авиадесантные. Ну да ладно, и в пехоте послужим.

— Послужим, — сказал Сергей. — Только я вот о чем думаю: трудно тебе будет, Сафонов.

— Знаю, что трудно, — вздохнул Саша.

— Но ты не бойся. Ты меня держись. В случае чего и подсоблю, и поддержу, можешь быть уверен.

Сафонов вспыхнул, метнул на Бражникова сердитый взгляд.

— Этого не будет, Бражников, слышишь! Нянек мне не нужно. Если дружить — так только на равных... Понял?

— Понял. И обещаю...

3

По правде сказать, Сергей не очень старался выполнять это свое обещание. Он, конечно, понимал, к чему стремился Саша Сафонов. Чем труднее будет этому парню, тем лучше для него. Но Сергей ничего не мог поделать с собой. Его всегда одолевала потребность помогать людям. Если не для этого, так для чего же природа одарила его такой силой? Правда, Саше Сафонову Сергей старался помогать так, чтобы тот ничего не замечал. Но помогать Саше было необходимо. Он и в самом деле оказался каким-то невезучим. Кому-то из начальства понравился Сашин четкий почерк. И вот почти девять месяцев парень сидел на армейском складе, и, пока его товарищи учились стрелять, окапываться, совершать марши в горах, он писал под копирку накладные.

Конечно, и накладные нужны. Армия — огромный, сложный организм. Ей многое нужно. Но Саша Сафонов чувствовал себя глубоко несчастным. Он стремился к суровой многотрудной солдатской жизни, которая его закалит. И вот на тебе! Насмешка судьбы: писарь. Даже тамошний Сашин начальник — сухонький, дряхлый старичок в пенсне — и тот говорил ему:

— Ты бы, юноша, в строй попросился. А? Засохнешь тут у нас на складе во цвете лет.

— А что же мне делать? — спросил Саша.

— Пиши начальству, добивайся.

Саша последовал этому совету: он писал, получал отказы, огорчался, отчаивался, снова писал, пока не добился своего. И вот он опять в строю. На этот раз ему повезло во всем: во-первых, он попал во взвод, где служил Сергей Бражников, а Саше очень хотелось дружить с этим человеком, и, во-вторых, вскоре после Сашиного возвращения в строй часть вышла на учения в горы.

4

По мере того как Сергей удалялся от костра, голоса солдат доносились до него все глуше и глуше. И вдруг стало тихо. Очень тихо. Сергей поморщился. Он плохо переносил тишину.

Пробираясь сквозь кустарник, он стал насвистывать. У Сергея не было никаких музыкальных способностей, и популярный мотив в его исполнении звучал не очень похоже. Но Сергей свистел не для удовольствия. Это стало привычкой с позапрошлого года, когда его завалило в шахте.

...Сначала был грохот и треск. Потом тишина. Сергей никогда не думал, что тишина может быть такой страшной, такой угнетающей. Невыносимая тишина. В крохотной, темной, как могила, ловушке, в которую он попал, никого не было, кроме Сергея и тишины. И от нее некуда было уйти. Сергей пробовал кричать, пробовал петь, но голос у него пропал. Наверно, от страха. Тогда он принялся насвистывать. Все, что приходило на