— Вы сидели в дрезденской тюрьме? — спросил маленький шустрый капитан — сотрудник военкомата. Он уже не первый раз забегал в «красную комнату» с папкой и бумагами в руках, у кого-то уточняя анкетные данные, кого-то вызывая к райвоенкому. Теперь к разговору, который получил неожиданный оборот, он прислушивался с видимым интересом.

— Возраст у меня такой, что шутить про это не стоит. В подвальной камере я слышал, как скребётся кошка на седьмом этаже. Акустика там прямо-таки фантастическая. А помимо акустики ещё кое-какие достижения изуверской техники. Оттуда только единицы живьём вырвались, и вот мне повезло...

— Действительно, повезло. Когда заключённых вывели из подземелья, многие ослепли, — сказал капитан.

Что-то во мне оборвалось. Неужели и он был там? О том, что многие ослепли, мог знать только свидетель того, что тогда произошло, или кто-то из тех, кто вместе со мной изнывал в том аду в одной из бесчисленных темниц.

— Неужели вы были там? — не то спросил, не то воскликнул я.

— Да, наша часть одной из первых вошла в Дрезден. И мы освобождали узников ужасной тюрьмы.

Капитан, показалось мне, погрустнел.

— До сих пор не могу себе простить, — продолжал он, — обиду, которую нанёс одному из освобождённых...

— Погодите, — прервал я капитана. — Я, кажется, знаю в чём дело...

— Нет, не вам, — сказал капитан. — Тот был и тогда уже не молод.

Да, это был майор, которого захватили на поле боя изрешечённым осколками. Бесстрашный в тюрьме, как и в бою. Непреклонный перед лицом мучителей.

И юный лейтенантик поинтересовался, как он попал в плен.

— Да, я сразу понял, что именно об этом не следовало спрашивать. Но что вы хотите? Молод был, всего лишь три месяца как из военного училища. Часть всё время в наступлении. Преследуем врага, добиваем, так сказать, в логове.

— А что он ответил — запомнили?

— Как же, конечно! Этот человек — майор, вы говорите? — отставил в сторону котелок с кашей (полковые повара как раз подкармливали освобождённых), поднялся со скамьи и, став по стойке «смирно», как поступает старший по званию, когда собирается строго поговорить с подчинённым, сказал: «Вот что, командир, там тебя, небось, заждались во взводе. Так не пошёл бы ты службу справлять?» И я ушёл «справлять службу».

Очень интересно. Два человека встретились через столько лет...

Вокруг толпились ребята. «Ребята» — это, конечно, громко сказано. Как поётся в романсе: «Были когда-то и мы рысаками...»

— Расскажи про дрезденскую.

— Вот так встреча!

— И где только человека ни носит?

В это время вошёл военком, поздоровался и объяснил, зачем нас вызвали. Он поблагодарил всех за службу, взял у нас военные билеты. В случае чего, говорит, вас вызовут и мы вместе с молодыми встанем в единый строй.

— У нас тут вечер воспоминаний, товарищ военком, — сказал кто-то. — Про дрезденскую тюрьму рассказывают.

— Что за дрезденская тюрьма? Я, например, о ней ничего не слыхал.

Я рассказал про ту тюрьму.

Жили в подземелье, солнца не видели. Утром и вечером, дважды в сутки, свежий воздух подавали в наше подземелье, на глубину в тридцать метров. Как мотор завыл, знай — солнышко взошло или сумерки опустились. Поначалу, как водится, дезобработка. Заключалась она в том, что стригли. Три эсэсовца стригли: двое под мышками, один спереди. Эсэсовцы известно какие парикмахеры: не стригли, а вырывали волосы машинками. Попробуй вскрикнуть от боли, — они тебя по голове — раз! Один из них промахнулся, мне по скуле угодил, да так, что «салазки» свихнул. Смеху было среди них... Ну потом, правда, в порядок меня привели: с другой стороны врезали, всё на место и стало. После этого я две недели не мог ни глотать, ни говорить. Дезкамера была отменная, тепло там было и днём, и ночью: одежду дезинфицировали и людей сжигали. Случалось, что и живьём. Да, да. живьём. Ежели «артц» наметил — в печку пойдёшь. На носилки — и туда. В бане, к примеру, на жёлтый кафель можно, на белый — нельзя. А станешь — изобьют до полусмерти. В камерах на полу камни раскиданы, будто с самого сотворения мира. Сдвинешь — смерть; как спали, сам бог знает. И способ раздачи пищи придумали тюремщики особый. Бежишь по коридору вдоль строя вахманов, под черпак миску суёшь, раздатчик льёт — не смотрит. Промахнулся — без обеда, да ещё эсэсовцы палками проводят. Ложек не было, хлебай как знаешь, срок — пять минут. Обжигаешься, пьёшь. Не успел — миску отбирают, остатки — в котёл. На завтра. Однажды ворвались пьяные эсэсовцы, стали забавляться: бокс промеж узников устроили. Если кто бил мягко — эсэсовцы «исправляли» как надо. Потом пришёл «артц», тоже пьяный, отобрал избитых — семь человек! — и в крематорий. Живьём.

Так я бегло рассказывал про дрезденскую тюрьму.

Палачи хотели не просто извести нас. Они хотели, чтобы мы до того, как погибнем, забыли о своём прошлом. Будто бы наша жизнь никогда и не была иной. Будто не было у меня ни детства, ни юности, ни Клавдии, ни Лидки, ни Любы. Система, придуманная фашистами, имела целью превратить нас в животных. Изгладить из памяти всё прошлое, подробности довоенной и даже военной твоей жизни. Свести все желания к простейшим зоологическим инстинктам. Голоден — стремись нажраться, устал — пытайся вытянуться на полу попривольней, хотя вряд ли это удастся, потому что пол усеян камнями. Вот так, выходит, день за днём работала та адская машина разрушения мозга и души, всего того, что делает человека человеком. Много позже я понял — и не сомневаюсь, что верно понял, — что мы были, вот именно, как бы кроликами или крысами, над которыми проделывали свои психологические опыты фашистские изверги...

Вот так я и рассказал о дрезденской тюрьме.

Вижу, «красная комната» не дышит, рты люди пораскрывали, и сам военком стал угрюмым, лицо его как бы осунулось.

— В личном деле вашем про всё это записано? — спрашивает военком. — Что в дрезденской тюрьме и тому подобное...

— И про концлагерь, что возле Лейпцига, тоже записано, — говорю. — Только там жилось уже нам — не сравнить. Да и в Дрездене чуть полегчало, когда охрану СС заменили тотальными. После бомбёжки. Восемь месяцев просидел я в подземелье, а как вытащили нас оттуда на волю, так многие ослепли...

— Это точно, ослепли, — подтвердил тот же капитан.

— Что же мы такого человека не приметили? — пробормотал полковник. — Текучка заедает...

Но тут все зашумели и стали собираться. Как «заедает текучка», было известно едва ли не каждому.