А средний сын в тот год ждал пятнадцатую зиму.

Но так и не дождался.

Это случилось через год после того, как уехала на учебу Вина. Я находился рядом с графом, когда тому доложили о сожженных поселениях охотников. И о магах, которые явились из Селенской Империи и хозяйничали в его землях.

Я видел реакцию графа. Он разозлился. И испугался. К поступкам пришлых он точно не имел отношения. Но и не мог тем помешать.

Понимаешь, Хорки, единственный маг, живший при его дворе, едва справлялся с лечением мигрени своего господина — не боец. А отправлять дружину, чтобы призвать имперских магов к ответу — безумие. Это понимал даже я.

К поселениям у Леса граф отправил меня — знал, что не сможет удержать рядом с собой. Я прибыл туда вместе с маленьким отрядом графских дружинников. Чтобы увидеть выжженную землю на месте дома моей матери.

Тогда я впервые за долгое время обернулся. Вечер и ночь исследовал территорию вокруг поселения. Но живых охотников я не нашел. И своего сына тоже. Видел множество обугленных останков. Мне кажется, я до сих пор чувствую их запах.

Кто знает — может быть одним из тех прожаренных до углей тел был мой сын. Не знаю. Я не стал это выяснять. Потому что бросился по следам магов.

А маги не прятались. Я отследил их передвижение без труда.

Следы привели меня к моему дому. К безжизненным телам Варисы, сыновей и дочери.

Сейчас я удивляюсь, как сумел не сойти с ума. До сих пор, когда вспоминаю лицо мертвой дочери, хочется взвыть от горя. Наверное, от безумия меня тогда спасла жажда мести. Это стало для меня главным желанием: убить.

Я посчитал трусостью, прятаться во тьме безумия, не отомстив за смерть семьи и гибель поселения.

Как мы говорили в юности? «Честь задета?»

Долго искать тех магов мне не пришлось. Узнал, что они отправились к графу требовать мою голову.

Я не бросился за ними, размахивая мечом. И не обратился охотником, чтобы попытаться вцепиться зубами в их глотки. Понимал, что ни то, ни другое не поможет отомстить.

Но кое-что я все же придумал.

В тот день, когда граф назначил меня старшим над своими охранниками, он показал мне свиток. Очень старый. И сказал: «Если когда-то на нас нападут, и ты поймешь, что мы не отобьемся — используй его. Тогда мы хотя бы отомстим нашим убийцам. Но помни: он убьет и тебя». Это был свиток с посмертным проклятьем. Как я потом узнал, тот хранился в семье графа две сотни лет.

Я активировал его на себя, когда отправился к магам.

Я сомневался, что смогу их убить сам. Но понадеялся, что проклятье накажет хотя бы одного.

Ошибся.

Провести магов мне не удалось. Они распознали проклятье. Все чего я добился — заколол четверых воинов, из охраны магов. А потом меня обездвижили заклинанием и разоружили.

Маги посмеялись надо мной.

Тогда один из них и заявил: «Магия — не для оборотней». Больше они мне не сказали ничего. Я так и не знаю, кто их прислал и по какой причине. Но очень надеюсь понять это теперь, с твоей помощью, Хорки.

Маги не убили меня сами. И даже не пожертвовали кем-то из своих воинов. Они велели погрузить меня на телегу, отвезли к Лесу. Отнесли в чащу и оставили там на ночь.

Их магия не позволила мне обернуться. Я так и оставался в образе человека. Думаю, ты представляешь, Хорки, что случается с тем, кто заночует в глубине Леса.

Не помню, кто из ночных зверей разорвал мне глотку. Этот момент не отложился в моей памяти. И даже не помню, о чем думал в момент смерти. О семье? Или о мести?

Посмертное проклятие досталось Лесу. Тот поглотил его и не заметил.

Лес не боится человеческой магии.

* * *

— Вот так я и стал частью Леса, Хорки, — сказала Мираша. — Лес не отпускает души своих жертв. Оставляет у себя. Заставляет себе служить.

— И как ты ожил? — спросил я.

* * *

— Тебе рассказывали, что такое Лес, Хорки? — спросила старуха. — Нам с детства твердили, что он живой. Что он полон чуждой нам магии. Что каждая его травинка, каждое деревце и все ночные звери, что обитают в нем — не сами по себе, а часть Леса.

Так вот, все это правда. Больше тебе скажу, Лес существует сразу во многих мирах, и он не просто разумен: Лес — это объединенный разум всех населяющих его сущностей. И ночью, когда Лес пробуждается от дневной дрёмы, он ослабляет барьеры между мирами и являет нам чудеса: диковинные растения, неведомых животных.

Я все это знаю точно. Ведь очень долго я сам являлся частью Леса, отдавал ему свои чувства и эмоции — себе оставлял только ярость.

Ярость — вот что движет всеми ночными зверями. И чем она сильнее, тем скорее обратившаяся в ночного обитателя Леса душа из крохотной зверюшки превратится в Зверя. Но и тот — не предел для роста. Дальше, в самой чаще, куда никогда не проникали охотники — и уж во всяком случае, не возвращались оттуда живыми — обитают те, кого опасаются даже Звери.

Так вот, Хорки, я не помню, как долго бегал ночами по Лесу, пытался выплеснуть на кого-нибудь свою ярость. Но помню, как впервые увидел в лесу ту девочку.

Это странно: я знаю, что встречал в Лесу людей и до нее, убивал их — и охотников тоже. Не помню, скольких я убил — много. Но при встрече с девочкой моя ярость схлынула… и Лес позволил мне вспомнить: другого ребенка с такими же белыми волосами, с похожими ямочками на щеках, которого я когда-то обнимал, носил на руках — гибель которой и служила основным источником моей ярости.

Тогда я снова убил. Но не девочку. Разорвал на клочки тех ночных зверей, что посмели к ней подойти.

Лес меня за это не наказал. Кажется, мой поступок пробудил в нем любопытство.

Девочка бродила по Лесу до самого утра. Под моей защитой. Унесла с собой пучок ярких цветов.

И вернулась снова. Не знаю, через сколько дней — я не считал. Но ждал ее. И дождался. Я следил за ней и убивал всех, кто осмеливался явиться в тот участок Леса, по которому она гуляла.

Не знаю, почему тот ребенок очутился