— Кто такая Магрете Сплид?

Прошел год с тех пор, как мы виделись в последний раз. Не знаю, каких первых слов при встрече она ожидала, но вряд ли этих.

— Никогда не слышала это имя.

Я кладу перед ней на стол фотографию. Она садится. Надевает очки. Рассматривает фотографию. Откладывает ее в сторону.

— Сожалею. Не припомню, чтобы когда-либо видела эту девицу. Наверное, это была какая-то случайная встреча. Ты же знаешь, я встречаюсь с тысячами людей.

Она смотрит мне прямо в глаза. Смотрит на Харальда. И пьет — медленно, с удовольствием, из высокого, узкого бокала.

Она всегда злоупотребляла алкоголем. Или точнее: она всегда чем-то злоупотребляла. Алкоголь появился когда она в сорок пять лет перестала танцевать. До этого были таблетки. И мужчины. И внимание публики.

В каком-то смысле ее отношение к балету тоже всегда было формой зависимости.

— В Индии у нас возникли неприятности, — говорю я. — Поэтому мы вернулись обратно. Нам предъявлено обвинение, нам грозит тюрьма. Меня могут посадить на двадцать пять лет.

— Вас освободят досрочно. За хорошее поведение. Я буду посылать вам передачи. Со всякими вкусностями.

Рано или поздно все алкоголики достигают заметного этического распада. Когда тяжесть от осознания напрасно прожитой жизни опрокидывает жизненный воз. Но к моей матери это не относится.

Есть люди, которые считают, что для нее просто-напросто не существует никакой этики, так что и распадаться нечему.

— В Дании будет громкий процесс, — говорю я. — Твое имя появится в прессе. Как это повлияет на твое положение в театре?

Она ставит на стол бокал.

— Ты пытаешься шантажировать меня моим хлебом насущным?

Я подхожу к столу и наклоняюсь к ней.

— Я мать Тит и Харальда. Пока я не буду уверена в их безопасности, я буду шантажировать всех всеми имеющимися в моем распоряжении способами.

Она снова делает глоток. Но на сей раз без всякого удовольствия. Теперь она просто пьет лекарство.

— В чем тебя обвиняют, дорогая?

— В покушении на убийство.

— Кого?

— Любовника.

— Чем он тебе так не угодил?

— Он пытался изнасиловать меня. Я тогда его уже бросила.

Окна в кабинете, похоже, сделаны из какого-то особого стекла: с основной транспортной артерии на площади не проникает ни одного звука.

— Что же мы делали не так, воспитывая тебя, мы с твоим отцом? Если ты ограничилась только покушением?

Я сажусь на письменный стол.

— Меня подвело мое доброе сердце, — говорю я.

Мы смотрим друг на друга. Она усмехается. Я тоже. Контакт установился. Мать и дочь достигли взаимопонимания. Полная идиллия.

На всех стенах у нее тут портреты, вставленные в аккуратные рамки: Харальд Ландер, Эрик Брун, Нуреев, Барышников, Сюзанна Фаррелл, Питер Мартинс, Питер Шауфус, Марго Фонтейн — все фотографии подписаны, с «поцелуями и пожеланиями удивительной…» и так далее. Мама встает и проходит вдоль стены. Останавливается перед фото, которое висит на уровне ее глаз.

Эта фотография больше других. На ней молодой мужчина и молодая женщина, верхом. Они загорелые, скачут галопом, оба светятся жизнью, хотя снимок черно-белый и сделан сорок с лишним лет назад, возникает ощущение, что его могли сделать вчера. Чувствуется запах леса, ветра и загорелой кожи.

И денег. Фотография просто пухнет от денег.

На снимке мои отец и мать. Перед одним из охотничьих домиков отца, думаю, в Роль Сков.

Мама любит разглядывать эту фотографию. Особенно в моем присутствии. Так всегда бывает, когда речь идет о серьезных травмах. Мы не перестаем возвращаться к ним. Чтобы напомнить самим себе, что время разбираться с ними уже безвозвратно упущено. И чтобы тем не менее искать спасение от них.

И больше всего нам хочется иметь свидетелей нашей трагедии, особенно маме хочется. Если бы это было возможно, она бы продавала билеты, чтобы обеспечить себе публику для всех событий в ее жизни, включая посещение туалета.

— Зачем тебе эта чертова Магрете?

— Мне надо ее кое о чем расспросить. Если она согласится поговорить, с нас могут снять обвинения.

— Ничего интересного ты от нее не узнаешь. Она сидит в раковине, как устрица. Последний раз я общалась с ней двадцать лет назад. Тогда она жила у Озер. Потом переехала. Адреса ни у кого нет. Она работала в Министерстве обороны. Наверняка и сейчас работает. Она никогда не рассказывала, чем занимается. Что-то засекреченное. Но у нее был кабинет в казармах Сванемёлле. Я узнала об этом совершенно случайно. Там находилась военная гимнастическая школа. У них был обязательный курс стандартных танцев. Они нанимали лучших учителей. Меня несколько раз просили заменить кого-то из их преподавателей. У них были очень достойные ставки. Однажды я увидела, что она заходит в одно из зданий. После этого мы несколько раз встречались там по пятницам, когда у меня не было репетиций, и вместе шли пешком в центр.

— Как мне ее найти?

Она достает из ящика маленькую подарочную карточку, на которой отпечатаны ее инициалы — металлическими буквами. И перьевую ручку, которой можно очень эффектно подписывать фотографии и программки. Потом она рисует.

— Вот тут над железной дорогой мост, который ведет к бывшим казармам. Посторонним вход воспрещен, после строительства штаб-квартиры поставили шлагбаум и охрану. Их вам надо каким-то образом преодолеть. Здание, в котором она работает, находится в самой дальней части. Между ним и офисными зданиями еще остались несколько спортивных площадок, относившихся к гимнастической школе. И маленький стадион для занятий легкой атлетикой.

Она рисует эллиптическое спортивное сооружение. За ним — квадрат. В северо-западном углу квадрата ставит крестик.

— Она всегда была одержима временем. Точна, как часовой механизм. Начинает работать ни свет ни заря, с четырех утра и весь день. В одиннадцать ее всегда можно было найти здесь. Во всяком случае тогда. Каждый день, в том числе в Рождество и в дни рождений.

Она протягивает мне карточку.

— Есть основания беспокоиться за тебя, дорогая?

Девяносто девять процентов всех родителей испытывают чувство вины, когда становятся свидетелями поражения своих детей. Или внуков. Но это не относится к моей матери.

Хотя, похоже, на сей раз слышится легкий оттенок сочувствия. Что уже само по себе поразительно.

Прощаясь, я обхватываю ладонями ее голову. В ее взгляде, как и всегда, читается страдание человека, потерпевшего крушение. И что-то напоминающее религиозный экстаз.

Она смотрит на Харальда. Если предположение, что у мамы может быть другой любимчик кроме нее самой, вообще имеет право на существование, то этот любимчик он. Не раз, наблюдая за ней украдкой, я видела, что она смотрит на него, как Серый Волк на Красную Шапочку. Ей бы