Шестой класс. Излюбленным орудием, которое мой отец использовал, чтобы меня бить, был электрический удлинитель. Он доставал его из ненавистного шкафчика, где тот хранился, раскручивал на манер лассо и хлестал меня что было силы. Иногда ударом прикрепленной на конце розетки, снабженной двумя металлическими штырями, мне ломало кость. Боль телепортировала меня в иной мир, в неведомый космос.

В тот год, с кем бы я ни общался, все единодушно хвалили мои способности к рисованию, и я решил посвятить себя искусству комикса. Для начала я проиллюстрировал жизнь Андре Жида, описанную в книге Клода Мартена из серии «Писатели вне времени», выходившей в издательстве «Сёй». Верховные власти восприняли это решение как наглую провокацию, и каждый мой рисунок (я проявлял чудеса изобретательности, чтобы их прятать) заканчивал одинаково: разодранным в клочки или брошенным в камин.

Я и не думал подчиняться и продолжал творить все новые миры, населенные непокорными детьми, которым помогали по-спартански мужественные мишки — отважные воины, умевшие при приближении врага превращаться в тараканов (я только что открыл для себя «Превращение», и эта книга стала моей любимой, почти отодвинув на задний план «Яства земные»). Отныне мои «произведения» покоились под матрасом; там же я хранил «Топи», в надежде спасти книгу от родительского полицейского надзора. В школе я учил немецкий, и в нашем учебнике было много иллюстраций в жанре комикса, поэтому я наврал, что учительница велит нам рисовать персонажей каждого урока (Хильду, Манфреда, Ральфа и прочих). Когда после очередного родительского собрания мой обман был разоблачен, на меня обрушились грозные кары.

В тот вечер отец пришел с работы поздно. Он ворвался ко мне в комнату и учинил в ней обыск. Он не церемонился: расшвырял мою крошечную библиотеку, выдвинул из письменного стола каждый ящик и опрокинул его содержимое на пол. Потом он приказал мне встать с кровати. Я отказался. Он добежал до стенного шкафа, достал свое электрическое лассо и принялся меня хлестать. У меня потекла кровь. Было так больно, что я думал, что сейчас умру. Пижамы не шьют из стали. Он был неутомим; я пытался прикрывать локтями голову и одновременно — руками — живот, и удары сыпались мне на руки. Мне казалось, что их опускают в кипящее масло. Это было нестерпимо.

Меня трясло как в лихорадке. «А ну, вылезай!» — срывая голос, орал отец. У него на лбу блестели крупные капли пота, на висках надулись лиловые жилы. Он продолжал охаживать меня шнуром, сделав всего пару передышек — судя по всему, чтобы насладиться мгновенным блаженством в расслабленной руке, — но тут же с новой силой возвращался к своему занятию. Раны от ударов покрывали все мое тело (спину, руки, плечи, бедра, икры); по коже словно ползали, выписывая зигзаги, муравьи — то ледяные, то обжигающие огнем. На мои крики примчалась мать. «Прекрати! — испуганно охнула она. — Ты его убьешь!» На что отец невозмутимо ответил: «И что? Ты же этого хотела?» — «Подумай о соседях!» — прошипела мать, и на том процедура бичевания закончилась. Я больше не мог сопротивляться; полумертвый от боли, я позволил стащить себя с кровати. Отец отпихнул меня подальше, приподнял матрас и обнаружил мою пещеру Али-Бабы.

Там были все мои сокровища. «Топи», спасенные, как я уже упоминал, из помойного ведра; транзистор (совсем забыл сказать: подарок одной из теток, встреченный родителями с крайним неудовольствием), мгновенно обращенный в кучку обломков; мои комиксы — их при помощи зажигалки подвергли аутодафе (из моей комнаты повалил черный дым, вызвав беспокойство соседей). Но это было еще не все. Я прятал под матрасом свои запачканные экскрементами трусы. Дело в том, что в конце последнего урока, как только звенел звонок, со мной происходила одна и та же история. Психологи называют это явление «соматизацией». При одной мысли о том, что я должен возвращаться «домой» (в действительности в тюремную камеру), где меня поджидали два психа, готовые в любую минуту наброситься на меня с кулаками, у меня непроизвольно расслаблялся кишечник, чего я даже не замечал.

При виде моего нижнего белья, замаранного дерьмом, частично свежим, частично засохшим, покрытым заскорузлой коркой, отец не поверил своим глазам. Первым делом он макнул меня лицом в собственные нечистоты, выбрав самые вонючие, а затем взял фотоаппарат и сделал несколько моментальных снимков (обычно такие делают в рождественский вечер или во время дружеского застолья). Разом повеселев, он отдал фотографии матери и сказал: «Представляю, как обрадуются твои учителя и дружки! То-то смеху будет!»

Меня сотрясали рвотные судороги. Отец пинками загнал меня в туалет, где, склонившись над унитазом, я выблевал недавно съеденный ужин. После этого он отшвырнул меня, как бросают в реку только что пойманную форель. Мать отвела меня на кухню, выдала жесткую щетку и кусок марсельского мыла и заставила отмывать над раковиной лицо. Затем мне позволили вернуться в постель, строго-настрого запретив впредь читать комиксы, тем более — рисовать их. Гуашь, кисти, альбомы — все было конфисковано. Еще один рисунок, предупредили меня, и я отправлюсь в интернат или, хуже того, в детское военное училище. Угроза армии, солдатских ботинок, формы и раннего подъема холодным утром постоянно возникала в родительских разговорах: «Посидит дней десять в окопе — сразу разучится смеяться».

Я рисовал в школе, а рисунки прятал у одноклассников или в классе изо, где они хранились до следующей недели. Мои проблемы с кишечником никуда не делись; я тщетно пытался изобрести новый хитроумный способ прятать испачканные трусы, но мать, которая не с луны свалилась, завела привычку — не предупредив меня, — вести учет моего белья. Меня быстро разоблачили, и мне пришлось на глазах у отца откапывать зарытые в саду свидетельства моих преступлений; мать в это время готовила ужин и болтала по телефону. Чтобы исцелить меня от недержания, отец решил применить собственный метод, суть которого заключалась в его любимой присказке, отражавшей также его философию во всей ее полноте: «Бороться со злом надо силами самого зла». Поэтому каждый раз, закончив испражняться, он тащил меня в туалет и заставлял наклониться над унитазом, полным его дерьма — мои нос и рот отделяло от вонючей кучи не больше пары сантиметров, — после чего спускал воду. Сын, окропленный отцовским говном, — так у нас проходил обряд крещения. Забрызганный грязной водой, я получал приказ принять настоящий душ. Мать все это приводило в счастливое возбуждение; видя, как меня волокут в туалет, она издавала визгливый нервный смешок, исполненный детской радости и жестокого нетерпения.