А чуть раньше дошли до Лидии правдоподобные слухи о том, что на далеких северных поселениях завелась у ее мужа другая семья. Это и решило дело.

С Фадеем Лидии зажилось намного легче. И в конце концов, она его полюбила и была ему преданной женой. Профессия у Фадея на детский Аннин слух была немного смешная и, несмотря на мужское окончание, как бы женская: бухгалтер. Но в этой смешной на слух профессии Фадей оказался просто богом. И советская власть посылала его на самые важные народно-хозяйственные стройки коммунизма. И побывала с ним Лидия и на Урале, и в Эстонии (там уже после войны). А к моменту рождения Анны они уже прочно обосновались в трехэтажном особнячке на Обводном канале, между Московским и Измайловским проспектами.

Там, на втором этаже, в большой коммунальной квартире с коммунальным же котом Васькой, была у них большущая комната с двумя угловыми окнами: на маленький сад и во двор. Посередине комнаты стоял стол на дубовых ножках, в глубине двуспальная кровать, у стены — сервант со множеством всего красивого хрустального и серебряного и высокое трюмо, за которым, сидя на низеньком пуфике, Лидия причесывалась, подняв к голове свои красивые полные руки.

И еще лаково мерцало у стены, между сервантом и трюмо, темно-желтое пианино, на котором Лидия по вечерам, придя с работы (она тоже стала бухгалтером), играла с характерной таперской экзальтированностью Шопена, а под настроение даже напевала известные романсы и песни, в том числе и «Подмосковные вечера». Вот эти самые «летние подмосковные вечера», которые нельзя забыть, видно, здорово запали Анне в душу.

В семье почему-то считалось, что дед Фадей не был красивым. Ну, это разве что рядом и по сравнению с роскошной Лидией. В любом случае, Анне так не казалось.

Дед Фадей умер, когда ей было шесть лет, поэтому в памяти осталось только то, что она любила его, и еще морозный запах мужского одеколона.

И еще остался семейный портрет, на котором Фадей в строгом костюме, при галстуке и в круглых, нарочито бухгалтерских очках, стоял позади сидящей в кресле Лидии. И было на ней нарядное крепдешиновое темно-синее в белый горох платье, и рука Фадея надежно и нежно лежала у нее на плече. А по бокам сидели сын и дочь Лидии.

И было в этом доме даже после смерти Фадея хлебосольно и надежно, и, как говорила Аннина родня с другой стороны, «кое-что имелось». Настолько «имелось», что позже в трудном и голодном конце восьмидесятых, Анна разносила по комиссионкам то одно, то другое, и это помогло как-то продержаться до лучших времен. Да вот только от того, что «имелось», очень скоро ничего не осталось.

Умерла Лидия спустя почти двадцать лет после своего мужа. Она лежала в больнице с третьим инфарктом, ей становилось все хуже и хуже, и наконец позвонили Анне в Москву сказать, что бабушка умирает.

На другой день Анна шла по осенней аллее больницы к павильону номер восемнадцать. Лидия была уже без сознания и дышала тяжело, с большими перерывами.

Когда Анна вошла, ее тетка, дочь Лидии (еще через двадцать лет она будет умирать почти так же, как ее мать), встала и уступила свое место на табуретке Анне. И все родственники вышли из палаты, где Лидия лежала одна, потому что умирать в этой больнице всегда выносили в отдельную палату.

Анна села на теплую после тетки табуретку и взяла Лидию за руку. Рука была холодная и пальцы почти совсем не разгибались, а, наоборот, собирались в горсточку, как бы цепляясь за что-то невидимое. Анна сидела с умирающей рукой в своей руке и пыталась дышать с Лидией в такт: ей казалось, что Лидии от этого будет легче. Они вместе вдыхали и выдыхали. Причем вдыхала Лидия с хрипами и свистом, а выдоха совсем не было слышно, словно она старалась оставить внутри себя весь этот последний в ее жизни воздух.

Анна сидела, гладила холодную и все больше сжимающуюся руку и уговаривала Лидию бояться. Она так и говорила почти ей на ухо: «Ты не бойся, не бойся!» Прошло минут пять. Наконец Лидия вдохнула, а выдохнуть забыла.

Анна продолжала держать руку Лидии, а Лидия — Аннину руку. Словно они шли-шли куда-то вместе и вот наконец пришли. Но Лидия отправилась дальше, а она, Анна, осталась.

Анна подождала еще немного, потом тихо вынула из руки Лидии свою руку и вышла в коридор.

* * *

Где-то в бытность библиотекарем или сторожем, сейчас утверждать трудно, но точно после неудачной попытки родителей пристроить Анну в свой институт и ее собственной неудавшейся попытки бегства завелись у нее новые друзья. Из так называемой богемы. Тут уже фигурировали и какие-то выставки подпольных художников, и километры прослушанного в не слишком качественной магнитофонной записи Галича, и прочитанный в очередь «Архипелаг ГУЛАГ»: бледно-серый шрифт почти исчезал на местах сшива допотопной, но кропотливо выполненной фотокопии.

В это рискованное и опасливое время и появился на ее горизонте Володя номер четыре. Вообще-то все звали его Сан Санычем за некоторое сходство с поэтом Блоком в молодости. При этом сам Сан Саныч был старше остальной их компании лет на десять, про личную жизнь его ничего никому известно не было, а если кому и было, то до Анны эти сведения не доходили, поэтому она могла иметь насчет Сан Саныча любые иллюзии.

Первоначально она всерьез думала, что влюблена в невысокого, ладного, чем-то похожего на (опять же поэта) Гумилева — Витюшу.

И уже назревали долгие задушевные разговоры и даже совместные походы в кино. Только все быстро переменилось местами, когда однажды Сан Саныч, Витюша и их общая подруга Зоя пришли к ней в гости. Родители отсутствовали до какого-то очень позднего часа, и они вчетвером могли провести время, ни в чем себе не отказывая.

После выпитой бутылки водки вдруг оказалось, что Зоя влюблена в Витюшу и Витюша вроде бы уже отвечает взаимностью. А она вроде бы уже влюблена в Сан Саныча и он вроде бы тоже в нее влюблен. Время шло за разговорами и танцами. Потом она обнаружила себя в прихожей под вешалкой целующейся с Сан Санычем так, как она никогда и ни с кем раньше не целовалась.

Ноги у нее вдруг стали мелко-мелко дрожать в коленках, и она наверняка рухнула бы на пол, если б