— Не важно. Смутьяном я сам займусь.

* * *

Близ набережной Яузы в особняке главы Коллегии образования Александра Семёновича Шишкова, дарованном ему Верховным Правлением из отобранного у бунтовщиков имущества, собирались любители русской и польской словесности. Александр Семёнович, сменивший имперского министра образования, известного содомией и иными пороками, являл собой образец наилучшего русского и консервативного. Служение Отчеству он посвятил, дабы оберегать молодое поколение от заразы «лжемудрыми умствованиями, ветротленными мечтаниями, пухлой гордостью и пагубным самолюбием, вовлекающим человека в опасное заблуждение думать, что он в юности старик, и через то делающим его в старости юношею». Вдобавок, Шишков принадлежал к коренной нации, к удовольствию Пестеля разбавив, наконец, русской кровью тевтонские ряды Верховного Правления.

Овдовев до назначения, сей увядший муж в свои семьдесят два года женился на вступающей в пору расцвета польской красавице Юлии Осиповне, урождённой Нарбут. Интересуясь пледом и тёплым чаем с вареньем, а не супружескими утехами, называя себя нетребовательным гостем в собственном доме, он снисходительно взирал на развлечения прелестницы, собиравшей молодёжь в гостиной.

Александра Павловича на шишковские посиделки приглашать не собирались. Но коль однажды выразил такое желание приближённый верховного фюрера, отказа не последовало.

Весть о его назначеньи на пост главы Коллегии Благочиния долетела до московских салонов, но ещё не улеглась, не стопталась от частого применения в виде темы для сплетен; оттого молодые люди, сохранившие в душе осколки либерализма, куда более страшились сурового Бенкендорфа, нежели нового и непонятного Строганова. Надевши фрак и приняв цивильное выражение лица, тот явился в богемный кружок совершенно не страшный, отнюдь не карающим ангелом, да ещё в сопровождении генерала Руцкого, овеянного героическим ореолом двенадцатого года.

— Bonjour, Александр, — приветствовал его тёзка, невысокий курчавый поэт с необычно смуглой кожей.

— Гутен таг, — чуть нахмурился Строганов. Понятно, что в разрешённом очаге вольнодумства возможно многое, на улице немыслимое, но чтобы шефа Коллегии Г.Б. встречали французским бонжуром — извините, перебор.

— Полноте, друг мой. Долой сомненья — с твоим приходом на Лубянку в прошлое уйдут мрачные времена Бенкендорфа, — Пушкин перешёл на заговорщический шёпот. — А то поговаривают, что при Республике жандармы лютуют строже, нежели при царях.

— И что прикажешь мне делать, Александр Сергеевич? Новая власть от горшка два вершка. Ей критику принять — смерти подобно. Не то снова переворот, жертвы и кровь, — выкручивался Строганов. — Ты же не хочешь такого для России. Поэтому заклинаю: умерь пыл. Следи за словами и не доводи до греха.

Поэт прихватил бокал с лакейского подноса.

— Что ж грозит мне, коль друг мой Александр — глава К.Г.Б.?

— Не надо, прошу. Знаешь, брат — не полиция ведёт дело, бумага ведёт. Я перед Верховным Правлением и Пестелем в ответе, а уж кляузничают на меня сверх всякой меры. Поэтому — увы. Чем смогу подсоблю, но на эшафот вместо тебя не стану. Не дерзи без меры, а лучше познакомься с Платоном Сергеичем Руцким.

Высоченный генерал богатырского сложения, возрастом несколько старше Строганова, с чувством пожал руку поэту и предложить сделать «гелиоскопический портрет». Узнав, что позировать придётся совершенно недвижимо много часов подряд, Пушкин отказался.

— Мерси, Платон Сергеевич, заботу ценю, но, право, не стоит. А сейчас давайте польского поэта послушаем. Вы же поляк по-батюшке?

— Верно, — кивнул генерал. — Только не жалую соотечественников после Бородино.

Тем временем худой и взъерошенный молодой человек распрямился среди гостиной. Разговоры умолкли. Тонким от напряжения голосом он прочитал крымский сонет на польском языке и получил признание собравшейся публики.

— Александр Сергеевич, кто это? — шепнул Руцкий Пушкину.

— Адам Мицкевич из Вильни, друг Юлии Осиповны.

— Друг или…

— Нет, mon cher ami. Хозяйка — дама общительная, но строгих правил. При живом муже ни-ни. Хотя пытались многие-с, иные — сразу с ночи после венчания, — по печальному тону поэта генерал догадался, что Александр Сергеевич состоит в числе сломавших саблю при штурме сего редута. Отбросив переживания прошлого, Пушкин гордо вскинул голову. — Мой черёд. Вы «Евгения Онегина» слышали? Ну, не беда. Ещё не все главы написаны. Сегодня впервые шестую прочту.

Он стал в позу, гордо откинув голову. Правая рука сжимала листки, но он в них не заглядывал.

Голос Пушкина заглушил все звуки вокруг. Не потому, что был он громок. Внемля каждому слову, слушавшие даже вздохнуть страшились, чтоб ненароком не спугнуть чудо поэзии… Только сердца стучали — им не прикажешь.

Когда стихли аплодисменты, Руцкий спросил у Строганова:

— Как тебе? Не человек — человечище!

— Ох… Не умаляя талант Мицкевича, скажу, что рядом с Пушкиным и великий Шекспир — школяр.

Действительно, в эпоху, когда любой грамотный благородного происхождения умеет сочинять элегии не хуже, чем стрелять из дуэльного пистолета, гордый коротышка, размахивавший рукой среди шишковской гостиной, возвысился над всеми поэтами мира как скальная глыба над морской равниной. Строганов придумал было, как замять дело с нелепым доносом о провокационном «Во глубине сибирских руд…», как услыхал следующие вирши.

Исполня жизнь свою отравой,Не сделав многого добра,Увы, он мог бессмертной славойГазет наполнить нумера.Уча людей, мороча братий,При громе плесков иль проклятий,Он совершить мог грозный путь,Дабы последний раз дохнутьВ виду торжественных трофеев,Как наш Кутузов иль Нельсон,Иль в ссылке, как Наполеон,Иль быть повешен, как Рылеев.

При звуках последних слов Юлия Осиповна, раскрывшая ладони для хлопка и прелестные губки для «брависсимо», уронила руки, с немым вопросом взирая на Строганова. Тот вцепился в пушкинский локоть и утащил безумца к гардеробной.

— Ты с ума сошёл! Одним лишь «братья меч вам отдадут» на Сибирь наработал, и вот — на тебе.

— Арестуешь? — прищурился Пушкин.

— Всенепременно. А чтоб от Расправного Благочиния уберечь, сей же час отправлю в Нижний Новг… Что это я? Во Владимир. У тебя ж там имение есть, Болдино, чай в карты не проиграл? Вот и сиди в том Болдино, стихи пиши. Соснам да берёзам хоть про Рылеева, хоть про Бестужева читай.

— Соснам да берёзам говоришь… За четыреста вёрст от Москвы.

— До сибирских острогов три тыщи вёрст. А во Владимир столица когда-нибудь да переедет, — глядя в тёмные глаза русского карбонария, Строганов добавил. — Время пройдёт, Рылеев и прочие цареубийцы в историю канут. Тогда и шуми про них на каждом углу.

— Что ж. И на этом благодарствую… друг, — с тем словом Пушкин принял у лакея