выше, тем они были холоднее. Ветки царапали мне лицо, руки. Алешка исчез за деревьями, и мне показалось, что ничего этого не было на свете: ни холма, ни девочек, которые мне сказали об Алешке, ни Алешки в небе, ни меня самой — ничего. Была пустота и пустота, гудящая, досадная, от которой хотелось освободиться, но освободиться было нельзя никак.

Лес кончился, и я снова увидела Алешку. Солнце зашло за дальние горы, и Алешка уже не светился золотистым, теплым светом. В красноватых отблесках зари он был накален изнутри, как уголек.

Тропа делалась еще уже и круче, по ней можно было только тихо и осторожно ступать, выбирая место, да я и не могла спешить, казалось, у меня не было легких — так трудно дышалось. Алешка вырастал у меня на глазах поминутно. Он стоял ко мне спиной, и я уже ничего не видела, кроме этой спины, затылка, золотистых волос. Оставалось совсем немного, но в темноте я едва двигалась. Позади меня был крутой темный спуск, впереди — стена, заслонившая все: и небо, и зарю, и город с его огнями, улицами, домами, людьми, которые, наверно, когда-то встречали живого Алешку.

Сил больше не было, и я, упав на землю, прислонилась головой к плоскому шероховатому камню. Все, что болело во мне в те военные и послевоенные годы, да и, нечего скрывать, все последние, собралось в одном слове и стоном вырвалось: «Алешка…»

И все исчезло, провалилось куда-то: и холм, и я сама.

Что-то заскрипело, заскрежетало, и сверху каменно раздалось:

— Я слышу тебя…

— Алешка, это ты? Я не обозналась? Я не могла обознаться… Да и мне сказали, что это ты.

— Я.

— Алешка! Как же ты тут оказался? Я так ждала тебя! И Дима тебя ждал. У нас такой сын!

— Он похож на меня?

— Да, здорово. Этой осенью он идет в армию.

— Мальчики родятся, чтобы стать солдатами, — сказал он, в точности повторив ее слова.

— Я хотела его сделать землепроходцем, кем хотел стать ты. Помнишь, ты все завидовал Миклухо-Маклаю и тебе снились разные страны.

— Теперь я вижу все эти страны. Я все вижу. Все помню и храню.

— И Страну гейзеров?

— Да! И Страну гейзеров.

Она продолжала о сыне:

— Он не стал землепроходцем. Зато я многих, очень многих влюбила в нашу землю.

— Как ты это сделала?

— Я стала учительницей. Я преподаю географию. Я рассказываю о том, как красива земля и что только человек может уберечь ее и сделать счастливой.

— Да, на свете много несчастных. Я вижу с моего холма.

Она рванулась к нему, еще не видя его.

— Алешка, почему ты не пришел ко мне?

— Разве я не шел? Как я хотел к тебе… — Он помолчал. — Ну подойди, не бойся.

Она вдруг увидела его, как тогда в раме дверей. Свет зари играл на его автомате. Ей стало грустно, когда она увидела автомат: с тех пор он не расставался с ним, и теперь уже никогда не расстанется.

— Алешка, у меня ведь есть муж.

После минуты тишины она услышала:

— Люби его. Люби!

Она бросилась к нему на грудь, оттолкнув автомат, и услышала, как гулко бьется его громадное сердце. От его толчков, казалось, дрожал весь холм, весь город у его подножья.

— Я знал, что ты придешь, — сказал он, обнимая ее.

— Алешка…

— Мне ничего не оставалось, как ждать тебя… С тех пор как я упал уже не в этой стране, убитый немецкой пулей, меня перевезли через границу, и я поднялся только здесь, и сам, по своей воле, не могу уйти отсюда. Теперь люди приходят ко мне, и я им говорю то, что считаю нужным им сказать от мертвых и от живых.

— А что ты им говоришь?

— Разное… Смотря кто приходит. Кто тут только не бывает!.. Да, года два назад был человек из Страны носорогов. Когда он поднялся сюда, я весь задрожал от негодования. Я знал: он струсил в борьбе и принес большой вред своему народу. Он долго глядел на меня и слушал, что ему про меня рассказывали. Он поспешно спустился вниз. Я видел, как он убегал. Нынче он снова поднимался ко мне. Он стал лучше, и я уже не дрожал от негодования.

— Может, ты стал добрее…

— Как ты могла это подумать? К дряни я никогда не буду добр, пока буду стоять здесь, на виду у всех.

— Трудная у тебя работа.

Он вздохнул:

— Что поделаешь…

— Поедем к нам, домой, Алешка.

— Ну как ты можешь об этом?

— Извини, мы к тебе будем приезжать. Хочешь?

Она старалась крепче обхватить Алешку руками, но кто-то сильно тянул ее, чтобы оторвать от него.

— Нет, нет, не отдам…

…Я очнулась. Какие-то люди склонились надо мной.

Я услышала голос:

— Да она дрожит вся. Долго пролежала на камнях. Или больна?

— Алешка, не уходи…

Но он уже стоял каменно-молчаливый, возвышаясь над городом, что светился у его ног.

ЧУЖОЕ ГОРЕ НЕ ПЛАЧЕТ…

1

— Иркутский запросил посадку.

— Опять что-то с Москвой? — сразу пугаясь, спросила Светлана.

— Капризничает Москва… — сказала Ирина Фадеевна. — Ей плевать, каково нам тут, на границе Европы и Азии.

Ирина Фадеевна любит значительные слова. Для нее сказать «нам тут, в Челябинске» — значит ничего не сказать. Непременно «на границе Европы и Азии». Светлане это нравилось. И вообще, ей нравилась Ирина Фадеевна, давнишняя мамина подруга. Светлана всегда думала, что для Ирины Фадеевны нет непреодолимых препятствий, нет людей, которых бы она боялась, нет положений, из которых она не могла бы не просто выкарабкаться, а с честью выйти. И ее манера держаться — независимость с некоторой долей грубоватости, но не отталкивающей, а очень даже приятной, — вызывала у Светланы зависть. Даже о Москве она не может просто сказать «не принимает», а «капризничает». Светлана никогда бы не сказала такое, но ей нравилось, как говорит это Ирина Фадеевна.

— Ирина Фадеевна, — чувствуя, как опалило уши, сказала Светлана в телефон, — я одна в дежурке… Понимаете — одна!

— А где твой рыболов?

— Петр Иванович… У него отгул.

— Ну вот, — голос Ирины Фадеевны куда-то отдалился и стал едва-едва слышен. Потом он вновь приблизился, и Светлана услышала внятное: — Подожди, меня просят… — В трубке что-то шелестело, слабо, но тревожно. Наконец послышался голос Ирины Фадеевны: — Ты слушаешь? Запросил посадку целиноградский… И кокчетавский где-то болтается между небом и землей. Его тоже с минуты на минуту жду. Так что, Светик, принимай гостей.

— Ирина Фадеевна, ну