назад разговорился с ним на улице, почувствовал, что парень не доволен своей долей и зарплатой, и предложил поработать на группу добрый людей, которые радеют за народ, за семь целковых. Федя сразу согласился и не задавал лишних вопросов. Разве что иногда интересовался, чем пролетарии отличаются от мужиков, да «Парижская коммуна» что за птица. Какие методы борьбы использует Организация, он довольно быстро понял, но участвовать в экспроприациях или в казнях чиновников не пожелал, а для политической и агитационной работы, естественно, не годился, не так и оставшись кем-то вроде помощника энэмов, но не одним из них. Зимой Венедикт подарил Феде валенки, а совсем недавно отдал свои старые сапоги, остававшиеся от извозчичьего наряда; тот назвал его братом за это, сказал, что энэмы добрее царя, и попросил ещё калоши...

— Проследил я за ним, — сказал Федя и продиктовал адрес Коржова. — Кстати, баба та не с ним живёт. Не баба она, в общем-то, а девка, я так думаю. Не жена, а, должно быть, невеста. Я её адрес тоже запомнил, небось, пригодится.

Не отказался Федя и от чаю с баранками, сказав, что уже зарядил новыми угольными электродами все дуговые лампы на своём участке. Теперь его круглые затемняющие очки, без которых электротехнику никуда, лежали на столе возле самовара и старинной керосинки, что давала ровно столько света, сколько нужно чтобы сидящие вокруг могли видеть друг друга, но не привлекали светом из окна внимания с улицы.

— К выставке-то, говорят, по всему Петербургу дуговые на лампы накаливания поменяют, — поделился неприятностью фонарщик. — Мол, дольше горят и менять каждый день их не надо. Ну и чтобы иностранцам показать, до чего русская мысль дошла! Ну, этого самого мысль... Ну?

— Лодыгина, — вставила Роза.

— Его, да, вот этого. У него, видишь, мысль, а мне, как, без работы сидеть?

— Ну ты насчёт пропитания не беспокойся. С голоду мы тебе помереть точно не дадим, да и крышу над головой организуем. Социалистическая ячейка — это ж как крестьянский мир, по сути, — улыбнулась Вера Николаевна.

— Да по миру идти-то не охота, — сказал Федя. — Ладно, в столице заводов немало, устроюсь куда-нибудь. Только вот придётся переучиваться. Да мастера терпеть подле себя. Да ещё на заводах за всё штрафовать норовят — и попробуй пожалуйся... Заводской человек несвободный, фонарщиком — лучше.

— Это не надолго, Феденька, — сказала Вера Николаевна. — Старому режиму остаётся совсем немного. Он уже трещит по швам. Чувствую: скоро весть о свободе прогремит на всю Россию! И не о той, поддельной, которую прошлый тиран соизволил сорок лет назад дать, но народ ограбил — о настоящей!

Венедикт обрадовался тому, как созвучны чувства Веры Николаевны его собственным. Если они двое думают одно и то же, значит и в самом деле — перемены носятся в воздухе!

А Федя сказал:

— Вот о прошлом тиране-то, кстати. Я тут за учебник истории взялся — курса-то не окончил, а среди умных людей дураком слыть не хочется. Про последних царей толком там ничего не написано, но мне о них основное известно. А вот про предыдущего, Александра Второго, там и вовсе нет. А я про него только то и знаю, что он крестьян, да сербов, да румын освободил. И что в Петропавловской крепости умер. Но что же там всё-таки было, в той крепости? И правда ли говорят, Вера Николаевна, что его и до того убить пытались?

— Было такое, — ответила «экономка». — Ну, коль хочешь знать, я расскажу. Только чаю добавь — рассказ длинный.

Федя кивнул и послушно потянулся к самовару.

— Я тоже послушаю, — сказал Венедикт. — Потом буду хвастаться внукам, которые будут учить в школе эту историю, что слышал её ещё при царе от самой участницы событий!

— Ну, я до внуков дожить не надеюсь, — заметила Роза. — Мы всё-таки все — люди обречённые. Но послушаю ещё раз с удовольствием.

— В школу играть собрались? — Засмеялась Вера Николаевна. А затем понизила голос почти до шёпота. — Ну, бог с вами. Вот как всё было. В семьдесят девятом году мы размежевались с теми товарищами, которые не принимали насильственных способов противостояния режиму. Они стремились снова и снова ходить к крестьянам, пытаться объяснить им, что не так с царизмом, заставить думать. Мы же поняли, что это бесполезно. К этому времени на царе, обобравшем крестьян до нитки, были уже жизни нескольких наших товарищей, повешенных и сгинувших в тюрьме, сошедших с ума в одиночках, заживо погребённых в «Секретном доме». Мы решили, что гибель тирана дезорганизует власть и всколыхнёт затравленные народные массы — и вынесли тирану смертный приговор.

— А вы — это?..

— В интересах дела я не считаю возможным называть вам ни имён, ни партийных кличек участников нашего кружка. Часть из них томятся в тюрьмах, но в любой момент могут предпринять попытку возвратиться и опять начать бороться. Кто-то сдался и живёт теперь как мирный обыватель. Есть и те, кто начал яростно отстаивать интересы царизма — и об их имена мне не хочется пачкать язык. Иные, как я, продолжают борьбу. Я могла бы назвать вам имена лишь тех, кого уже нет с нами — но скорее всего, вам, молодёжи, имена эти не скажут ничего. Вот, к примеру, слышал ли ты, Федя, про Желябова?

— Не слышал.

— Придёт время, ему памятник поставят... Именно Желябов руководил нашей первой попыткой избавиться от тирана. На железной дороге, вдоль пути, которым ожидалось следование царского поезда, было заложено несколько мин. Но судьба не оказалась благосклонна к нам. Мимо одной из них царь вовсе не поехал, вторая по неизвестным причинам не взорвалась, третья же лишь привела к крушению поезда с царскими слугами и багажом.

— Вы продолжили пытаться?

— О, ещё бы! Следующий план Желябова был просто потрясающим по своей дерзости! Он решил взорвать царя в его собственном доме. Отыскал рабочего-плотника, который устроился на работу в Зимний дворец, снабдил его динамитом — и тот за какое-то время натаскал туда в точности столько взрывчатки, чтобы взрывом пробрало до царской столовой. Всё было рассчитано математически — и расположение динамита, и его количество, и время, когда царь принимал пищу... И надо же было такому случиться, что именно в нужный день наш тиран опоздал к обеду!

—