Затем он выжидающе втягивает ноздрями воздух.

Райзигер смотрит на соседнее орудие. Лица товарищей не так веселы.

– Как думаете, герр унтер-офицер, прилетит еще?

– Это что, твое боевое крещение? – спрашивает Гельхорн.

– Так точно, господин унтер-офицер. Но я еще не совсем всё понял, – отвечает Райзигер.

– Тебе и не нужно всё понимать. Научишься. А вот те и опять летит, падаль!

Телами сгрудились друг к другу! Рев разрывает воздух. И снова взрыв!

– Недолетом ложится. – торжествующе говорит капитан. – Держись, мальчики. Сейчас будет по нам.

Райзигер дрожит. Вот и всё? Это и есть «боевое крещение»? Сидим, как на тарелке: никакой гарантии, что следующий выстрел не угодит прямо в батарею.

Зюскинд втискивается между Гельхорном и Райзигером.

– Что, боишься? – спрашивает он, делая при этом такое измученное лицо, что Райзигеру становится его жалко.

Райзигер играет с прицельной планкой:

– Я просто не понимаю, почему мы не стреляем в ответ.

Зюскинд выпаливает:

– Они ведь уже получили от нас на орехи, верно, герр унтер-офицер? Капитану лучше бы скомандовать отход.

Райзигер вопросительно глядит на Гельхорна. Тот тоже хочет что-то сказать. Вдруг новый взрыв, намного громче предыдущих двух. Градом сыплет над орудиями, над репой и землей.

Райзигер, Зюскинд и Гельхорн кидаются на землю и несколько секунд не двигаются. Ждут. Ждут. Наконец Гельхорн осторожно выглядывает из-за защитного щита, указывая на черную яму, из которой вьется склизкий желтоватый дым:

– Черт подери, всего в двадцати метрах!

Времени на обсуждения нет.

Голос Мозеля, теперь уже резкий и пронзительный, вдруг собирает всю батарею воедино.

– Теперь наша очередь, – кричит он. – Шрапнельные запалы, вся батарея тридцать шесть сто!

Мысли прочь! Рукоятки! Шесть докладов: «Орудие готово!»

Капитан, на цыпочках, затем присев: «Батарея, огонь!»

С могучим грохотом откатываются шесть стволов. Орудия рывком подскакивают на дыбы. Затем их окутывает едкое облако.

Вслушиваются: вдалеке грохочет взрыв.

– Тридцать один сто – огонь!

Цельсь, заряжай, пли!

И так пять раз. Пять раз взрывается вдалеке. Противник не отвечает ни одним выстрелом.

– Батарея, отбой! – Мозель снимает фуражку и, насытившись, ходит туда-сюда медленными шагами. – Вот теперь компашка, пожалуй, пусть передохнёт. Артиллерийские стрельбы продолжаем.

Но вскоре ему становится скучно:

– Командование принимает вахмистр Конрад. Вахмистр, еще минут двадцать поупражняйтесь в прицеливании. Потом батарею можно отводить.

Пальцы к козырьку, и – в укрытие.

Вахмистр Конрад поднимает руку:

– Шрапнельный запал – влево вполоборота…

Больше он ничего не успевает сказать. Неожиданно в воздухе снова жужжит: резко, громко, громче, еще громче – удар!

Чьи-то руки втаскивают Райзигера под снарядную тележку.

Он собирается с духом, смотрит вверх.

Прямо рядом с ним лежит Конрад – катаясь, хрипя и стоная, как раненый зверь. Поднимает руку, роняет ее.

Райзигер видит: левую ему срезало под корень. Из культи бьет густой фонтан.

Со всех сторон криками зовут санитаров.

А вот и капитан. Становится на колени возле Конрада и говорит:

– Отвести батарею!

Вахмистра укладывают на носилки и относят в укрытие.

У Райзигера дрожь в коленях, его трясет. И в горле что-то. Так вот, значит, война! Стоит человек, громкий и сильный, с вызывающей смелостью. И солнце светит, и небо голубое. И вдруг человек на земле. И кровь хлещет. И человек пойдет домой, и больше никогда в жизни у него не будет левой руки. Тошнотворно!

Остальные в укрытии тоже приуныли. Конрад был с Зюскиндом с самого начала войны.

– Лихой парень! Жаль, что его потеряли. Но, в конце концов, нужно понимать: однажды и самому может прилететь от тех, напротив, что нас выцеливают день и ночь.

Больше никаких разговоров не было, пока не стемнело. Райзигер достал из кармана сигару и подарил ее Зюскинду. Пожал ему руку, и тут пришло в голову, что он впервые вот так пожимает руку товарищу здесь, на передовой. Взяв свое снаряжение, он отмечается у капитана.

Ночью снова в расположении, при колонне. Остальные уже спят. Он ложится с ними.

10

Со следующего утра Адольф Райзигер думает только о том, как вернется на батарею спустя трижды по двадцать четыре часа. За кофе рассказывает о своем боевом крещении. Приходит ездовой[5]: Райзигер командирован на подметание улиц. Это новое занятие. Ему интересно научиться подметать улицы согласно уставу.

Снаружи на плацу уже ждут семеро. У четверых в руках лопаты, реквизированные у жителей деревни. Ему и остальным дают мотыги для репы с длинным черенком. Под присмотром унтер-офицера Генсике они идут на деревенскую улицу.

Все восемь дворников – добровольцы. А еще прекрасный канонир фон Эрцен, на гражданке асессор. Им предстоит провести следующие несколько часов, сгребая с шоссе немного подтаявшую кашеобразную грязь и складывая ее в кучи, аккуратно скошенные со всех четырех сторон и отполированные сверху, как стеклянная гладь.

Райзигер злится. Деревня кишит гражданскими. Есть, пожалуй, сотня пожилых мужчин и определенно несколько сотен молодых женщин и девушек, которые могли бы позаботиться о чистоте. Зачем посылать солдат? Но приказ есть приказ. В любом случае Генсике настолько убежден в необходимости этой миссии добровольцев, что не может не кричать на Райзигера, осматривая уже завершенную полировку грязевой кучи. Во второй горе слева большой кусок соломы, которому здесь не место. Эти добровольцы не годятся даже грязь подметать! Он добивается, чтобы рота упражнялась изо дня в день, пока кучи в итоге не станут выглядеть так, как хотелось бы господину командиру колонны.

Около полудня дошли до конца улицы. Генсике приказывает всем восьмерым выстроиться по двое, с лопатами и мотыгами на плечах. Ведет их шаг за шагом вдоль законченного произведения, творцом которого считает себя. Он пересчитывает вслух отдельные кучи и затем докладывает вахмистру: «С уборки улиц прибыли, сто семьдесят восемь куч». При этом делает такое лицо, будто немедленно требует себе Железный крест, по возможности приколотый к груди героя лично командующим не ниже генерала.

За обедом Райзигер бьет кулаком по столу. Позже он пойдет к капитану и потребует, чтобы его немедленно перевели в батарею. Даже речи не может быть о том, чтобы опять подметать улицы.

Товарищи останавливают:

– Полегче, полегче! Не делай ерунды, побойся Бога. К чему кипятиться, нарываться на проблемы вот так вот, нахрапом?

Прежде всех с ним беседует Франц Цайтлер. Он ему как отец, наделенный философией старого фронтовика. Он говорит:

– Слушай, Адольф, тут ведь как: ты сейчас вызовешься на фронт, и тебе надают по мозгам, придется винить одного себя и говорить себе, что иначе ты и не хотел. Поверь, мы все тут делаем, что велено. Но мы не рвемся никуда. Никогда не делай того, что не приказано. Это здесь главный девиз.