Народовольцев посадили в одиночки третьего корпуса. На каждого из них приходилось по двадцать пять сторожей. Так страшны были революционеры царю.

Большинство народовольцев погибло в крепости. Четырнадцать человек умерли в первые годы заключения, пятнадцать было казнено, восемь сошли с ума, четверо сами себя убили…

В ту же пору во дворе цитадели, в нескольких шагах от Старой тюрьмы, был повешен вместе с четырьмя товарищами Александр Ульянов, старший брат Ленина.

Лишь немногие народовольцы вышли живыми из крепостных ворот.

После революции 1905 года, осенью, маленький пароход увез с острова восемь человек. Все вместе они несли на себе груз ста пятидесяти тюремных лет…

Один из освобожденных, прощаясь, протянул камень кузнецам, расковавшим его. Народоволец сказал:

— Этот камень я вынул из крепостной стены Шлиссельбурга. От вас зависит разобрать эти стены до основания.

Но тюремные стены не только не разобрали, по приказу царя возвели еще новые.

Напротив первого корпуса, старинных петровских «нумерных казарм», как бы замыкая круг, достраивался четвертый корпус. Это было знаменательное соседство.

«Нумерные казармы» выдолблены в гранитной толще; камеры выходят в коридор сплошной, с пола до потолка, решеткой. Потому и зовется эта тюрьма «зверинцем». Рядом же строится здание усовершенствованной тюрьмы, огромное, в четыре этажа.

Николай II населил каторжный остров боевыми участниками событий девятьсот пятого года и последующих лет.

Отгремела буря. В крепости — революционеры нового поколения, новой закалки. Среди них много рабочих, крестьян.

…В штормовую непогоду ладожские валы выносят на островной берег блестящие от влаги камни.

Крепкий камень — кремешок.

8. Стуковка

В углу скребнула мышь. Узник замер на месте. Только бы не спугнуть ее. Только бы она не убежала.

За много дней Иустин услышал первое живое существо, постороннее тому, что происходило в крепости, в камере. Сторожей своих он видел каждый день по нескольку раз. Но это не в счет. Мышь скребла не переставая. Наверно, гнездо строит. Работает. Что-то уж очень долго возится.

Вот в другом месте зашуршало. Посредине стены. Да нет же, это не мышь. Это человек. Он зовет на разговор. Наконец-то долгожданная стуковка.

До того не десятки, сотни раз Жук пробовал стучать в стены, никто не отвечал. В Старой тюрьме с ним заговорили в первый же день. А тут — бесконечное молчание. Но вот — его вызывают. Иустин от радости замолотил в стену кулаками. Надзиратель хлопнул заслонкой «волчка».

— В карцер просишься?

Иустин отошел от стены.

Стук возобновился только утром. Ох, как узник ждал утра. Сам начинал стучать. Ему не отвечали.

И снова шорох, тихий стук.

Волнение мешало Жуку разобрать слова. А может быть, у того, кто по ту сторону стены, иная азбука? Конечно, иная. Какие-то отрывочные буквы, пропуски, бессвязные слова.

Жук готов был закричать:

— Не понимаю! Не понимаю!

Да что в этом толку? Как хочешь кричи, сосед не услышит.

До полудня стучали, не разбирая фраз. В следующее утро снова безнадежный перестук. Тогда Иустин и его безвестный собеседник начали терпеливо учить один другого своей азбуке.

Из-за стены упорно стучали одно и то же сочетание. Прошло немало времени, прежде чем Жук сообразил, что это первая буква алфавита. Он простучал ее по-своему.

Потом — вторая буква, третья. Сбились. Все начали сызнова. Некоторые буквы сходились. Радость по этому поводу выражалась дробными ударами пальцев. Все мысли, вся воля сосредоточились на одном стремлении: понять товарища!

Прошли день и ночь. И еще день и ночь. Когда Жук разобрал первое слово, он испытал настоящее счастье, какого не знал в жизни.

Вот это слово:

— 3… д… р… Здрав… Здравствуй!

Теперь они могли разговаривать. Но как удивителен, как необычен был этот разговор. Словно в море, в бурю обмениваются сигналами два корабля.

— Я — Лихтенштадт. Я — Лихтенштадт. Твоя фамилия, товарищ?

— Жук. Жук. Такая фамилия. Я с Украины. А ты?

— Из Петербурга. Из Петербурга.

Вопрос и ответ занимали иногда несколько часов. Приходилось повторять непонятные знаки и целые слова. Но постепенно разговор наладился.

— Почему прежде на мой стук никто не отвечал? — задал как-то вопрос Иустин.

— Рядом с тобой были пустые камеры, — последовал ответ. — Я начал вызывать сразу, как меня поместили сюда.

Жук нетерпеливо ждал заочной беседы с товарищем. Иногда ему казалось, что пустота снова окружает его, что Лихтенштадта перевели, бросался к стене, тревожно барабанил. Услышав тихий, осторожный шорох, успокаивался.

Разговаривали они часто. Однажды Жук спросил:

— Есть ли в крепости еще товарищи с Украины?

Сосед назвал две фамилии:

— Жадановский. Доктор Петров.

«Петров? Какой доктор?» — подумалось Иустину. Фамилия Жадановского была ему знакома. Он еще в Смоленске слышал о нем. Но не мог припомнить, что именно.

В другой раз Лихтенштадт спросил:

— Тебя не водят на прогулку. Ты болен?

Жук простучал в ответ:

— Я здоров, но наказан.

Иустин старался представить себе облик невидимого собеседника. Сделать это было трудно. Ведь он знал только его фамилию и манеру стучать, спокойную и осторожную.

Именно поэтому сосед казался ему человеком пожилым, почти стариком, испытанным жизнью, умеющим держать себя в руках.

Того, с кем говоришь, обязательно нужно хотя бы мысленно видеть. Иначе разговор плохо вяжется. Иустин рисовал себе Лихтенштадта с полуседой бородой, с лицом, иссеченным морщинами, с черными, глубоко сидящими глазами.

Нередко Жук спрашивал себя: «А каким стал я сам?» Годами он не видел даже осколка зеркала.

Каторжанин ощупал лицо пальцами. У него давно уже отросла борода. В таком виде он себя совсем не представлял. Наверно, от недостатка воздуха у него пожелтела и сморщилась кожа… Встреться он со своим отражением в зеркале — конечно, подумал бы: незнакомец…

Себя внутренне он знал куда лучше. И знал, что он совсем не такой, каким кажется. Друзья всегда считали его непоколебимым и даже жестоким на пути к цели, с душой без тени сомнений.

В действительности он часто переживал душевную сумятицу. Правда, ничем не выдавал себя. Случалось, что он испытывал страх. Не за свою жизнь. Страшился, что может погибнуть, ничего не сделав. И сейчас, большой, сильный, замкнутый в этой проклятой клетке, он чувствовал себя обидно беспомощным. Жизнь шла мимо, с ее борьбой, радостями и горем.

Иустин поразился тому, как быстро он стал забывать многое из того, что было привычным там, в жизни за крепостными стенами.

Как смеются ребятишки? Как поют девушки? Как цветут цветы?

Жук торопливо, сбивчиво начал стучать Лихтенштадту. Спрашивал:

— Сколько тебе лет? Кого оставил на воле? У тебя есть дети? Какой ты?

Лихтенштадта, видимо, испугала сумбурность заданных вопросов. Он вместо ответа простучал:

— Требуй прогулки.