Баба́ ничего не ответил.

Мама́н запустила пятерню в волосы, с трудом удерживая себя в руках.

– О чем ты думал, когда нес это домой?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты не думаешь, что у нас будут проблемы от такого огромного портрета шаха в квартире? В то время, когда большинство иранцев его ненавидят?

– Мы его не ненавидим.

– Ты скоро уедешь из страны. Что я буду с ней делать, когда останусь одна с детьми?

– Нельзя было отказаться, азизам. Я был вынужден принять ее.

Мама́н больше ничего не сказала. Она поджала губы и вышла из гостевой комнаты – привычка, которой она поддавалась, когда ее раздражал разговор.

После ее ухода баба́ перевел взгляд на нас. Он заметил, что мы с Мар-Мар стоим за диваном. Он никогда не хотел, чтобы мы расстраивались от их напряженных разговоров. Он подмигнул нам, хлопнул по ногам и сказал:

– Кто хочет забраться?

Мы обе бросились к нему. Он протянул руки и по одной помог нам влезть по его ногам, пока мы не добрались до шеи. Мы играли в игру со шрамом на его шее. Шрам был идеально круглым, безволосым и гладким. Мы пытались дотронуться до его центра, когда добирались до шеи. Он говорил нам, что центр шрама – самое щекотное место, и если нам удавалось его коснуться, он еще долго хихикал. Он прикрывал шрам одной рукой, придерживая нас другой. Мы боролись, пытаясь оторвать его руку и коснуться шрама. Мы всегда побеждали. Он смеялся и в ответ щекотал нас по животам.

Через полчаса мы начали тяжело дышать. Обе раскраснелись, и животы у нас болели от смеха. Мы повалились на пол, пытаясь отдышаться. Баба́ сел на диван и откинулся на спинку. Пот стекал по линии волос перед ушами. Он обтер лицо рукавами формы. Я начала переваривать новости. Человек, сидящий на диване, мой баба́, собирался уехать в Америку.

– Баба́, – прошептала я, – ты нас оставишь?

Баба́ посмотрел на меня и улыбнулся.

– Мы все поедем. Я просто отправлюсь чуть раньше, чтобы подготовить все к вашему приезду.

– Почему мама́н расстраивается? – спросила я.

– Все будет в порядке. Она сильная женщина. – Он встал с дивана и подошел к картине, изучая шаха и его черную кобылу. – Какую сказку ака-джун рассказал вам вчера?

– Про лошадку! – восторженно закричала Мар-Мар. Она вскочила с пола и бросилась к баба́. Не думаю, что она поняла важность и последствия новостей.

– Правда? Про такую? – спросил баба́. Мар-Мар встала рядом с ним. Она не доставала ему даже до пояса.

– Да. Эбен. Ака-джун сказал, что лошадку звали Эбен. Принцесса обняла принца за пояс и поехала с ним на лошадке. Ты знал, что у Эбена была за ухом кнопка?

– Зачем? – спросил Баба́.

– Мар-Мар, лошадку не звали Эбен, она была вырезана из эбена. Это такое черное дерево, – сказала я. Я встала и тоже подошла к картине.

– Лошадка могла летать, когда принц нажимал на кнопку, – сказала Мар-Мар.

– Правда? – Баба́ удивленно нахмурился.

Мар-Мар несколько раз кивнула. Ее прямые черные волосы закачались возле лица. Она испытывала триумф, рассказывая баба́ что-то, чего он не знал. Она закружилась перед портретом от радости, что появилась новая игрушка. Мар-Мар встала на цыпочки и коснулась ушей кобылы, а затем прижала их, надеясь, что что-то случится.

Как и Мар-Мар, меня зачаровала красота картины. Хитрый прищур огромных глаз кобылы приглашал погладить ее гриву. Это был идеальный портрет для сказки, которую ака-джун рассказал нам тем утром. Вороная кобыла была, наверное, той же породы, что и эбеновая лошадка, которую персидский мудрец принес в подарок царю. Хоть я и чувствовала витающую вокруг нас опасность, я понятия не имела, насколько критической становилась ситуация в стране.

Шах Мохаммед Реза смотрел, как мы играем с кобылой. Заточенный в раму, он был лишен власти и силы, чтобы прогнать двух девчонок, теребящих его лошадь. То же происходило снаружи, в реальной жизни. Люди скандировали призывы к его смерти с каждой крыши в стране. Его имя рисовали вверх ногами на каждой улице и переулке, его слава была смыта волнами гнева. Ему не оставалось ничего иного, кроме как слезть с лошади власти и покинуть страну.

Статуя шаха

И царь удивился и спросил: «Что заставляет тебя плакать, о юноша?» И юноша отвечал: «Как же мне не плакать, когда я в таком состоянии?» – и, протянув руку к подолу, он поднял его; и вдруг оказывается: нижняя половина его каменная, а от пупка до волос на голове он – человек.

«Рассказ о заколдованном юноше»

Лейла и Саба делили просторную спальню на втором этаже с видом на сад. Соломенные жалюзи, висящие на окнах, защищали комнату от яркого солнца и добавляли ей мечтательности – так, как нравилось тетям. Галочки мягких сосновых иголок круглый год покрывали карнизы. В щелку между жалюзи я смотрела, как голуби собирают из иголок гнездо в дальнем конце карниза. Для нас с Мар-Мар эта комната была все равно что остров сокровищ. Все, о чем мы в детстве мечтали, можно было найти там. Туалетный столик был сделан из черного лакированного дерева с тонкой золотой полосой по краям. Я долго стояла у столика, наблюдая, как Саба красится. Она выводила идеальную арку бровей карандашом и по одному выщипывала волоски, которые заходили за ее границы. У карандашей для глаз были невероятно мягкие стержни, и ее веки сверкали, стоило ей закончить наносить тени. Иногда она разрешала мне провести по своим губам клубничным блеском. Я до сих пор помню то колюче-сладкое ощущение.

По ковру были разбросаны старые виниловые пластинки. Я никогда не видела, чтобы они были в порядке и расставлены по полкам в той комнате. Цветные изображения знаменитых иранских поп-певцов были на конвертах пластинок на полу и на плакатах на стенах. Лейла дни напролет слушала граммофон, подпевала и кружилась из спальни в холл, на лестнице, в кухне и на каждом квадратном метре дома. Она знала тексты тех песен наизусть. Ее серебристый голос разносился по комнатам, будто прекрасные ноты цимбал.

– Выключи эту музыку! Кяр шодим бе хода![9] – частенько кричала из кухни Азра. Но музыка играла громко, и Лейла ничего не слышала – а если и слышала, то не обращала внимания.

Через несколько дней после наблюдения луны мама́н отвезла нас в дом ака-джуна после школы. Она хотела сопровождать баба́, когда