«Саюдису», ни слабевшим официальным властям, ни напористым демократическим депутатам из «Межрегиональной группы», ни представителям только зарождавшихся ростков не оформившегося ещё сопротивления политике реформ – не пришло в голову связать нераскрытое убийство литовского националиста с недавней катастрофой двух поездов в Башкирии, которую практически сразу списали на безалаберность строителей.

Догадаться о связи этих событий и сопоставить факты, наверное, мог бы второй боевик – Юозас.

Но Юозас исчез.

Вердикт узнавшего об этом Келлера был коротким:

«Найти и уничтожить».

* * *

Майор КГБ Антон Стригунков пришёл в изолятор временного содержания на третий день.

Глядя на осунувшегося, обросшего щетиной Фёдора, он долго молчал. Конвоиры принесли горячий чай, который с жадностью глотал Ермишин, обжигая губы, и оставили их наедине. Антон угостил его сигаретой и закурил сам.

– Это была диверсия, Федя, – сказал наконец Антон, – но с самого верха запретили работать в этом направлении. Всё будет списано на халатность при строительстве. Прости, Фёдор, но помочь я тебе не смогу. Это не в моих силах. Осудят тебя, скорее всего, лет на пять, так что держись…

– Кто это сделал? – глухо спросил Ермишин.

– Не знаю, – ответил Антон. – Будь моя воля – я тряс бы националистов. Закавказье, Прибалтика, «Народные фронты», все эти гадюшники. На мой взгляд, уши растут оттуда. Но нам строго запрещено этим заниматься. Честно говоря, я за все годы помню только один такой случай, чтобы был прямой запрет на расследование диверсии – тогда, когда нас командировали в Чернобыль. Уже при Горбачёве.

– Почему? – спросил Фёдор.

– Потому что грядёт катастрофа. Катастрофа более страшная, чем взрыв поездов и даже чем Чернобыль. Не видит этого только слепой. И вот что, Федя. Я принял решение и подаю рапорт об отставке. Я честный человек и участвовать в этом не хочу.

– Я понимаю, Антон, – с трудом произнёс Ермишин, – я только об одном тебя хочу попросить. Сообщи, пожалуйста, моим родным, что я ни в чём не виноват. Жена… не думаю, что Наташе это важно. С женой мы давно расстались, теперь у неё не будет никаких препятствий для оформления развода, но всё же. Наташа живёт в Грозном. И дочь моя, Анна, когда повзрослеет, пускай знает. Ей сейчас пятнадцать, она в Москве, у моей старшей сестры. Запиши, пожалуйста, адреса.

* * *

«Господи Иисусе, почему так?

Почему именно меня?..

Господи, зачем это сделано моими руками?

Шесть сотен невинных жизней… Зачем? Почему?

Господи Иисусе, прости, я не знал!! Я клянусь, я не знал!! Я понятия не имел, что Олег Иванович хотел взрывать пассажирские поезда! Я верил, что это эшелон с танками, с танками против Прибалтики… Я хотел защитить жителей Литвы… Женщин и детей, защитить от безбожников…

Неважно.

Глупое оправдание.

Матерь Божия, я убил шестьсот человек. Матерь Божия, Дева Мария, как мне жить дальше? Подскажи.

Господи Иисусе, почему ты позволил мне сделать это? Почему ты не послал раньше офицеров КГБ, чтобы они посадили меня в тюрьму? Почему ты позволил врачам выходить меня от скарлатины, чтобы я не умер маленьким? Лучше бы тогда умер. Мне было три года, и моя мать родила бы нового ребёночка, и всем было бы хорошо…

Господи, почему ты не остановил меня? Почему ты не остановил вот эти руки, вот эти пальцы, когда они выполняли приказ, почему…

Зачем? Я этого не хотел. Я не хотел убивать детей. Даже русских. Я не хотел сжечь шестьсот человек. Я хотел мира моей земле… Господи Иисусе, зачем ты не взял меня на небо маленьким? Я стал бы ангелочком, и всё было бы хорошо, я бы не убил шестьсот человек…

Господи, я знаю, что нет мне прощения, нет прощения за такое… Но что же мне делать теперь? Как мне дальше-то жить, грешному? Господи, подскажи… Зачем я живой? Я готов принять любую кару. Я готов пойти в тюрьму, на смерть, если это нужно, но как мне искупить шестьсот жизней? Я не знаю, Господи.

Господи, прости, я, раб божий Юозас, не знаю, как положено молиться. Меня этому не учили ни в школе, ни в армии, а в «Саюдисе» я интересовался только боевой подготовкой. Старики говорят, что самоубийство – грех, и это меня держит… Так или нет? Просвети, Господи…

Пресвятая Дева Мария»…

Юозас сидел на тёплой земле на высоком берегу Пахры, уронив на колени большие сильные руки, которые могли бы пахать землю в его родном колхозе и которые, если бы сегодня сделать с них смывы и провести анализ, ещё хранили следы взрывчатки. Рядом с ним лежал свежий номер газеты «Правда».

Внизу, шлифуя камешки, плескалась подмосковная речка, и через мост неторопливо полз красный пригородный автобус.

Прозрение было страшным.

И ничего исправить было нельзя.

В первые часы после прозрения Юозас хотел наложить на себя руки и не сделал этого потому, что успел понять, кто и зачем избавился от Яниса и кому сейчас нужна была смерть второго исполнителя.

Потом он думал о том, чтобы пойти и сдаться.

Он думал об этом весь вчерашний день, нарезая круги между площадью Дзержинского и площадью Ногина.

Его, конечно, расстреляют, да он и заслуживает расстрела, но не это удержало Юозаса от явки с повинной.

Прикрыв веки, он увидел перед собой Олега Ивановича – усмехающегося, чуть прищурившего глаза.

«У нас везде свои люди, и в КГБ тоже», – говорил он молодым националистам, изображая минуту откровенности, и теперь Юозас понимал, что это не было пустым бахвальством, только раньше он считал, что, говоря «у нас», куратор имел в виду «Саюдис».

Вряд ли подобную операцию удалось бы провернуть без помощи советских спецслужб, хотя бы потому, что два сгоревших поезда никогда прежде не встречались на этом участке. В ту роковую ночь один из них