и кальсонах, сжимая револьвер, одним махом вскочил на подоконник, выдернул из гнезда шпингалет и рванул на себя раму. Окна в комнатке в преддверии зимы были законопачены и заклеены полосками холстины, посаженными на мыльный раствор. Пришлось рвануть еще. Полоски отлетели, взвихрились облачка ваты. Рама распахнулась, и в комнату хлынула уличная стынь.

– Не-ет! – зашлась выглянувшая из-под одеяла Шурочка. Решила дуреха, что он убиться хочет.

Жорж, не оглядываясь, согнул колени, распрямил – и сиганул вниз, как смертник в пропасть. Пиджак надулся парашютом, полы вскинулись выше головы. Доля секунды – и боты с пружинами толкнулись в землю.

Едва герой-любовник ретировался, дверь слетела с петель, и в опочивальню ворвались пятеро милиционеров в черных френчах с зелеными петлицами. Один из них, на груди которого красовалась металлическая бляха с выдавленными на красном фоне серпом и молотом, рывком стянул с Шурочки одеяло.

– Где он?

– Та-ам! – проблеяла она, мотнув головой в сторону раскрытого окна, и стыдливо обложилась подушками.

Милиционеры кинулись к окну. Жорж после удачного приземления улепетывал по бульвару во все лопатки. За ним гнались трое сотрудников угро, карауливших заведение «Мадам Люсьен» снаружи. Жорж отталкивался ногами от тротуара, пружины подбрасывали его, и он пролетал сразу полторы-две сажени, как Нижинский на сцене Мариинского театра. Прохожие, ставшие случайными свидетелями этого дива, шарахались в стороны и в панике крестились.

– Сто-ой! – орали милиционеры и палили в человека-кузнечика из трех стволов.

Жорж хладнокровно отстреливался – ранил одного, другого, но неопасно. Погоня продолжалась.

Куда деваться? Он свернул в Малый Кисельный, надеясь затеряться среди домишек, но кто-то из преследователей изловчился и всадил ему сзади пулю меж ребер. Жорж покатился, ударился о фонарный столб, из последних сил поднял револьвер и направил на подбегавших легавых. Оружие дергалось, выстрел пришелся в молоко. В ответ снова загремело, из впалой груди Комолого фонтанчиками брызнула кровь. Он выронил наган и привалился к столбу, его голова свесилась на плечо.

Милиционеры, подбежав, обступили его. Они стояли, с сипом втягивая мерзлый воздух, зрачки револьверов были уставлены на лежавшего.

– Кажись, готов… Чуть не удрал, падла…

– А, чтоб твою!.. Приказано было живым брать.

– Возьмешь его! Видал, как скачет? Пущай радуются, что не упустили…

Застреленный Жорж стеклянно глядел на своих убийц, а на пятках у него тренькали и покачивались стальные спиральки.

Глава II

в которой рассказывается о приезде в Москву гостей со всех волостей

В первых числах ноября прославленные участники предстоящего турнира начали съезжаться в Россию. Сложным пароходным маршрутом Мехико – Лондон – Киль – Гельсингфорс – Ленинград прибыл девятнадцатилетний мексиканский вундеркинд Карлос Торре. Поездом из Берлина добрался немец Фридрих Земиш. Из Польши на автомобиле приехали в родные пенаты ставшие еще до войны иностранцами Акиба Рубинштейн и Савелий Тартаковер.

Всех знаменитостей вместе с сопровождающими, как и говорил Александр Васильевич, селили в фешенебельный отель «Националь», именуемый ныне первым Домом Советов. Построенный в начале века, он считался одним из лучших в Москве, поскольку предоставлял своим постояльцам невиданные удобства: каждый номер был снабжен паровым отоплением, телефонной связью и ватерклозетом. Подъем с этажа на этаж обеспечивали электрические лифты, возле которых в подобострастных позах застыли скульптуры атлантов. Не хочешь ехать на лифте – прогуляйся пешком мимо исполинских витражных окон по мозаичному полу и мраморным лестницам. Безудержная роскошь! Зато иностранцам удобно – будто и не уезжали из своих переполненных излишествами каменных джунглей. Для них и сохранили «Националь» в виде, близком к первозданному.

Вадим, имея на руках волшебный мандат, проникал всюду, присматривался, прислушивался. Поддержал реноме журналиста – взял интервью у застенчивого очкарика Торре и говорливого Тартаковера (этот еще и свой поэтический сборник навязал, пришлось хвалить, хотя стишата были вполне себе графоманские). Пока что не возникало ощущения, что над готовящимся шахматным праздником сгущаются тучи. Москва жужжала, как улей. На каждом шагу – на трамвайных остановках, в булочных, в пивных, просто на улице – только и разговоров было, что об открывающемся девятого числа турнире. В шахматах стали разбираться все – от инфантильных пишмашинисток из треста «Жиркость» до верзил, таскающих кули в «Коопсахе». Охотники за автографами роились возле гостиницы. Как только кто-нибудь из именитых гостей выходил на Моховую, его тут же окружала толпа. Подсовывали все подряд – блокноты, папиросные пачки, профсоюзные билеты, – лишь бы получить заветный росчерк. Случалось, что кумир вырывался из толчеи помятым, со сбитой шляпой и съехавшим набок галстуком, но все это были, так сказать, издержки обожания. Никаких примет злого умысла.

Своими наблюдениями и соображениями Вадим делился с шефом, к которому ежевечерне являлся на доклад.

– Если кто-то и установил за гостиницей слежку, то чрезвычайно скрытно. Но сомневаюсь… Москвичи проявляют искреннее дружелюбие. Не представляю, чтобы кому-то взбрело на ум устроить провокацию.

Однако сведения, которыми обладал Барченко, свидетельствовали об обратном.

– Емельянов известил о полном попрании банды Жоржа Комолого. Сам главарь, как ни жаль, сотворил попытку ретирады, был настигнут и через то лишился живота. Зато его несовершеннолетний сотоварищ Семен Ситников по прозванию Малек показал, что иностранец, покуда не помре, устремлял стопы свои к погосту, что за храмом Ильи Пророка на Штатной Горке. Чего ради, спрашивается? Не родственники же у него там погребены, над чьим прахом он колена преклонить решил…

Барченко аккуратно и обстоятельно распечатал четвертку табаку (2-я госфабрика, высший сорт Б), набил им трубку и закурил. Вадим не прерывал священнодействия, ждал. Знал, что после двух-трех затяжек шеф подведет под сказанным черту и наметит вектор дальнейшей работы.

Так и произошло.

– Разумею я, что там, на погосте, чаял он свидеться с кем-то, грамоту тайнописную передать. Место покойное, на отшибе, зело неприметно…

Умопостроения начальника показались Вадиму не лишенными резона.

– Вы уже сказали об этом Емельянову?

– «Всем время, и время всяцей вещи под небесем», – процитировал шеф Экклезиаста и пояснил: – Емельянов разумением горазд, без моих подсказок додумается. А мне бы вот чего хотелось… Не пройтись ли нам с вами к той молельне, подле которой англичанин умерщвлен бысть? Составите мне компанию?

– Я? Да… конечно. Но что нам могут р-рассказать в церкви?