— Он знает лишь, что иногда у меня кружится голова. Он сказал, что все понимает.

— Сказал, что все понимает? — переспросила она, чеканя каждое слово.

— Ну… да.

Мама издала сердитый отрывистый смешок:

— Он — сказал — что — все — понимает? Таня, как он может понять? Как это вообще возможно?

Глаза налились жгучими слезами, я съежилась на кушетке.

— А что еще я могла сказать или сделать? Maman, прошу тебя, — взмолилась я, протягивая к ней руки. Когда мы в последний раз прикасались друг к другу, не считая тех моментов, когда у меня подгибались ноги и ей приходилось меня поддерживать? Когда она в последний раз брала меня за руку не потому, что я нуждалась в помощи?

— Что у вас тут происходит? — Папа неспешно вошел в дверь и резко остановился, увидев нас: маму, которая вся была как натянутая струна, и меня, мечтающую о том, чтобы сбежать в конюшню к шпагам и спрятаться там от всех. По моим щекам скатилось несколько слезинок. Я его разочаровала. Трусиха, побоявшаяся встретиться с неодобрением.

— Где Шомоны? — спросила мать.

— Мальчик захотел переговорить с родителями, так что я оставил их одних. До чего напыщенная у него мамаша. — Он подмигнул мне. — Если хочешь знать мое мнение, она довольно неприятная.

— Томá!

— Да в чем дело, ma chère?

— Он знает, Томá.

— Кто и что знает?

Мама не успела ответить. Едва отец умолк, дверь открылась. Это был Жак. Я встала, ухватившись рукой за спинку кушетки, чтобы удержать равновесие. Я должна была доказать ему, что я нормальная. Убедить его, что покрасневшее от слез лицо — это просто здоровый румянец.

— Мадам. Месье. Мадемуазель, — нараспев произнес Жак.

— Месье, мы думали, что вы удалились в салон побеседовать с вашими родителями, — проговорила мама.

— Моя мать попросила дать ей минутку собраться. Ей кажется, что мы уже слишком задержались.

— Но выезжать ночью опасно! — возразила мама. — Вам нужно отдохнуть. Мы рассчитывали, что вы останетесь на одну, а может, даже на две ночи.

— При всем уважении это было до того, как… — Жак остановился и бросил взгляд на меня.

— Советую вам быть осторожнее с формулировками, месье. — Взгляд отца сделался острым, как клинок.

Жак вздернул подбородок:

— Уверяю вас, месье, я не хотел проявить неуважение.

Мама дернула папу за руку и пробормотала что-то о том, чтобы найти месье и мадам Шомон, после чего потащила его за собой в направлении салона. Она была так взволнована, что даже не подумала о том, что оставляет нас наедине.

Край кушетки больно врезался мне в спину. Я не шевелилась. Не потому, что кружилась голова, а потому, что я будто примерзла к месту. Я была словно глыба льда, ожидающая, когда ее превратят в лебедя.

— Мадемуазель, я должен откланяться. — Жак отвесил вежливый полупоклон.

Наконец ко мне вернулся голос:

— Как ты мог притвориться, что все в порядке? Когда мы были в саду?

Его лицо скривилось в выражении, которое сочетало в себе веселье и замешательство.

— Ничего подобного! У тебя случаются эти, как их… приступы головокружения? Так их называет твоя мама? От них тебе плохо, и они мешают тебе ходить? Это неприятно. Мне жаль, что тебе приходится страдать.

— Я ничего не понимаю.

Он засмеялся. Не издевательски, не резко, но сами его слова звучали как прелюдия к чему-то ужасному, как пощечина:

— Это я ничего не понимаю. Очевидно, что я ни за что не сделал бы тебе предложение.

— Но… твоя мама говорила, что ты добрый. Ты танцевал с…

— Одно дело — потанцевать на балу с некрасивой девушкой, которая осталась без приглашений, и совсем другое — жениться на такой, как ты. Несмотря на твое состояние, ты должна это понимать.

Даже сейчас я не видела в его глазах злобы. Ни отвращения, ни жестокости. Он не считал, что поступает плохо. Не считал, что сказал что-то неправильное.

В гостиную влетела мадам Шомон. За ней по пятам следовала моя мать.

— Мы уезжаем, — бросила мадам Шомон сыну. — Твой отец пошел за кучером, чтобы подготовить экипаж.

Ее взгляд заскользил по комнате, глаза сузились, и в них сверкнули молнии, когда она заметила меня в моем углу.

— Что ты о себе возомнила? Это что, какой-то коварный план — соблазнить моего сына и распространить твою ужасную болезнь на его потомство? Ты решила опозорить нашу семью? Какой низкий политический трюк. Я, конечно, прекрасно осведомлена о дворцовых интригах и скандалах, поскольку провожу в Париже достаточно времени, но ты превзошла даже самых жадных до власти выходцев из низшей знати…

— Оставьте мою дочь в покое. — В дверном проеме появился мой разъяренный отец.

Мадам Шомон осеклась:

— Я, должно быть, ослышалась? Ни один воспитанный человек не стал бы разговаривать с дамой моего положения в таком тоне!

— Мне повторить, что я сказал? — Папа сделал шаг в комнату. — Я буду только рад.

— Мерси, мадам де Батц! Позвольте поблагодарить вас за восхитительный ужин, — вмешался Жак. — Мы более не будем злоупотреблять вашим гостеприимством.

— Мадам Шомон, — засуетилась мама, — произошло недоразумение…

Та окинула ее взглядом, от которого мне захотелось провалиться сквозь землю. Это был не гнев, хотя в уголках ее глаз горели искры ярости. Нет, это было глубочайшее, почти осязаемое презрение. Она пробежала глазами по всей фигуре моей матери, с головы до пят. Как будто мама совершила преступление, родив меня на свет, и за это должна быть смешана с грязью. Раньше я думала о том, что выгляжу ничтожеством в глазах моей матери. Но я оказалась не готова к тому, что мать, обернувшись ко мне, посмотрит на меня так, будто видит впервые в жизни.

Глава четвертая

Удар. Раньше попадание клинка в цель приносило облегчение. Но не в этот раз. Сколько бы вдохов-выдохов я ни делала, у меня не получалось расслабить тугой зажим в плече, окаменевшие мышцы рук.

— Это твоя вина. Ты забил ей голову своими историями. Ей такое не светит.

УДАР. Клинок врезается в ткань. Клинок врезается в дерево. Прищурившись, я могла представить себе, что у манекена лицо Жака — открытое и закрытое одновременно, уверенное, что ему-то нечего утаивать.

В следующий миг я вздрогнула, клинок со звоном упал на пол. Одно дело — черпать в гневе и разочаровании силы для тренировок, и совсем другое — представлять свою мишень с лицом юноши, воображать, как кромсаешь его до тех пор, пока он не рухнет на пол. Пока не поймет, что натворил.

Голоса рядом с конюшней умолкли. Тишину