свод обеденного зала. Её внутренний дизайнер ликовал. Каждая мелочь интерьера, рамки для картин, абажуры, салфетки, даже свечи, которые зажигались на вечерних медитациях, прошли её строгий отбор на предмет качества и оригинальности. Любая деталь дома находилась в идеальном месте по отношению к остальным. Невозможно было представить варианта безупречней, чем существующий. В том, как фисташковые стены сочетались с тёплой охрой комода и паркетом оттенка лесного мха, а песочная поверхность длинного обеденного стола – с янтарной лампой и соломенными подносами, было столько гармонии и красоты, что хотелось бесконечно всматриваться, фотографировать и делать зарисовки для будущих проектов, которые, Ноэль на это очень сильно надеялась, случатся в её жизни совсем скоро. Да что проектов, у неё чесались руки создать красоту в своём доме. Однако это было сложно, дом купили родители мужа и слишком сильно переделывать супруг отказывался. Ах, сколько бы уюта и эстетики смогла привнести Ноэль, если бы ей позволили это сделать.

В глубине зала стояла Мария и большущими своими кулаками разминала тесто. В животе Ноэль заурчало радостней. Где Мария, там еда.

Каждый раз, когда Ноэль смотрела на эту пышную, с аккуратными седыми волосами, уложенными крупными буклями, синьору, на то, как сидело на ней платье и фартук, ей хотелось улыбаться. Если бы можно было загадать, нарисовать или попросить у Санта-Клауса на Рождество бабушку, которой у Ноэль никогда в жизни не было, то бабушка Ноэль была бы именно такой. Обязательно широкой в бёдрах, с большими руками, идеальными для того, чтобы раскатывать пасту, большой грудью, чтобы можно было к ней прижаться, согреться или пожаловаться на судьбу.

Ноэль подошла ближе, и на неё хлынули запахи – мыла «Марсилья» вперемешку с ароматом еды.

– Чао, Мария, – произнесла она робко, словно боялась помешать паста-ритуалу, и осторожно подошла ближе.

Мария подняла раскрасневшееся лицо, вытерла руки о фартук, сдула волосы и улыбнулась.

– Буонджорно, моя хорошая, а ну давай заходи, покажу тебе, как делать тальятелле!

Ноэль смущённо пялилась на засыпанный мукой деревянный стол с раскатанным пластом теста, металлической машинкой и несколькими шарами теста, которые, видимо, ещё предстояло раскатать.

– Тальятелле – моя любимая паста, я же родом из Эмильи-Романьи, мы мастера пасты, – сказала Мария, просовывая слой теста через специальную машинку, из пасти которой выходили порезанные ленточки, их Мария ловко присыпала мукой и переложила на отдельный поднос. – Сама я из города Болонья, слышала о таком?

Слово «Болонья» отдалось в груди грустным эхом, Ноэль хотела поехать учиться в здешний университет. Думала выиграть грант, чтобы получить мастера в архитектуре, но мечту пришлось отложить до лучших времён, Ноэль неожиданно забеременела. Всё это она рассказала Марии, конечно, опустив подробности о том, как она рыдала, узнав о беременности, и даже, грешным делом, жалела о своём решении выйти замуж за Луиджи, который так быстро её оплодотворил. Это Марии знать незачем.

– Как хорошо ты на итальянском говоришь! – похвалила Мария, продолжая ловко доставать тонкий пласт теста из машинки и так же ловко пропускать его обратно, чтобы на этот раз выудить тонкие полоски теста.

Ноэль расплылась в благодарной улыбке. Итальянский она выучила, когда приехала жить к Луиджи, по сравнению с немецким, который она тоже пыталась выучить, изучение итальянского оказалось более приятным. Иногда Ноэль думала, а повлияло ли звучание итальянского на то, что она в итоге согласилась выйти замуж за Луиджи. Всё тогда ей казалось романтичным, включая то, как он произносил «лампоне», «аморе», «джелато» и даже «пасташутта».

– Болонья – мой родной город, вся моя семья оттуда, ты приезжай как-нибудь, попрошу дочку погулять с тобой, вы с ней примерно одного возраста, тебе же тридцати нет?

Ноэль засмеялась.

– Мне тридцать пять. И я уже мама. Дочке два года.

В груди Ноэль заныл материнский инстинкт. Как там малышка, как справляется Луиджи, а мама? Мама Ноэль специально приехала на две недели, чтобы дать ей отдохнуть.

Узнав, что Ноэль всё ещё кормит грудью в два года, мама не только подсуетилась насчёт своей поездки к ним, но и подарила ретрит Ноэль, чем шокировала Луиджи. Впрочем, сама Ноэль тоже порядком удивилась. Позже Ноэль узнала, что мама особо не вчитывалась в программу и единственная фраза, которая зацепила внимание мамы, была – «новое женское лидерство». Ноэль до сих не понимает, как мама не увидела других строк, вроде «сексуальная магия».

– Что значит не отпустит? Ты что, овечка, которая не имеет право покинуть пастбище? – возмутилась мама, когда Ноэль высказала свои сомнения по поводу её идеи.

Нет, конечно же, она не овечка, просто вот так резко взять и уехать на десять дней было для неё немного странно.

Один из самых действенных аргументов, которые убедили Луиджи, всё-таки мама была мастером манипуляций, было то, что пора малышку отучать от груди. Десять дней без мамы окончательно дочку отучат. Этому Луиджи не сопротивлялся, он сам давно устал от того, что дочка не даёт им ни спать, ни делать то, что они привыкли делать до рождения ребёнка. Луиджи она не стала объяснять, какой именно это ретрит, но это было совершенно не важно. Он бы всё равно вряд ли понял.

С одной стороны, Ноэль испытывала чувство вины, она представила, как та будет заливаться слезами и страдать, с другой стороны, она радовалась тому, что начала возвращать себе своё тело как отдельную от ребёнка сущность.

Мама присылала фотографии, как дочка ест, спит, играет, а ещё слала ироничные замечания по поводу того, что Луиджи не умеет ни подмывать ребёнка, ни играть, ни кормить, ни укладывать спать.

– Как ты это терпишь? – возмущалась мама.

И что Ноэль могла на это сказать. Она же не проводила, прежде чем выйти замуж, тест-драйв, после которого стало бы очевидно, каким отцом будет твой избранник.

Или заранее выяснить, что будущий муж живёт по соседству с родителями.

Ноэль наивно полагала, что это такая итальянская традиция, что все итальянцы живут именно так. И только позже, уже будучи замужем, она, попав в гости к новой знакомой, у которой росла дочка такого же возраста, что и её, убедилась в том, что не все итальянцы как Луиджи. Итальянский муж подруги приготовил им ужин и, пока они спокойно потягивали просекко, отправился укладывать ребёнка спать.

– Моей дочурке двадцать шесть, вот-вот закончит университет. Будет адвокатом, сказала, что хочет защищать женщин, как делал дед; ты садись, садись, кофеёк будешь? – предложила Мария.

Ноэль присела на край стула. Она робко отломила кусок утреннего хлеба, лежавшего в корзинке рядом.

– Ваш отец адвокат?

Мария засмеялась.

– Да нет, отец у меня плотник, а мама всю жизнь держала гастрономию, знаешь, rosticceria.

– Просто вы сказали «защищать», – объяснила Ноэль, взяв в руки чашечку с кофе и плеснув туда пару капель молока.

– Защищать, потому что он всегда нас берёг, относился к нам как к богиням, что к маме, что ко мне. Не давал носить тяжёлые сумки, готовил ужин, чтобы мама не уставала, приносил кофе в постель, ходил гулять с собакой по утрам, потому что маме было сложно вставать рано, возился с нами, у меня ещё сестра есть, мама спокойно оставляла нас с ним, а сама уходила гулять. Отец уважал «мамины моменты», когда ей надо было побыть в тишине. Отец всё время говорил, что женщин надо беречь.

Ноэль смущённо провела пальчиком по рассыпанной на столе муке и нарисовала сердечко. Она не ощущала себя богиней. Особенно последние два года. Она чувствовала себя невольницей, крепостной, кем угодно, только не богиней. Впрочем, чувствовала ли она себя так до декрета? Ноэль вздохнула. Да, но не с Луиджи, это было, ну, очень давно.

– А ты мне скажи, что у вас здесь за программа, это типа йога, что ли?

– Ну вроде. – Ноэль почувствовала, как покраснела. – Мы тут занимаемся возрождением нашего женского начала.

– А-а-а-а, – протянула Мария неуверенно и положила последние тальятелле на поднос.

– Ты вроде бы и так женственная, вон красавица какая, – и она погладила Ноэль по руке, – худенькая, правда, ну ничего, я тебе на обед дам са-а-амую большую порцию. – И, подмигнув, Мария отнесла поднос в соседнюю комнату, чтобы тальятелли постояли несколько часов и подсохли, прежде чем бросать их в воду.

* * *

Лейла сидела на подушках в центре комнаты, которую называла теперь исключительно «храм», а сами встречи – «храмовые вечера».

Звучала приятная музыка, Ноэль узнала голос любимой исполнительницы, певшей на санскрите. Лейла сидела в позе лотоса, её пальцы соединялись в мудре «Высшее Я».

Ноэль чувствовала близким весь этот