Шрифт:
Закладка:
Перед отъездом я достал Оле солдатскую телогрейку, она надела ее под пальто, но, несмотря на это, мерзла и куталась почти всю дорогу, даже тогда, когда мы ехали в тепле. Она молчала, я редко-редко мог заставить ее сказать несколько слов. Она боялась дороги, боялась Москвы, боялась неизвестного ей дяди, к которому ехала.
— Если будет плохо, — говорил ей я, — тебя устроят в детский дом, теперь много бездомных детей, их устраивают в приюты, там будешь жить и учиться, и все будет хорошо.
Она слушала и молчала.
Нередко кто-нибудь из красноармейцев подсаживался к ней, заговаривал, кормил ее чем-нибудь из своего скудного по тому времени солдатского пайка. Она сначала на всех глядела со страхом и забивалась в темные углы, с тревогой и просьбой о помощи оглядываясь на меня. Но большинство красноармейцев, особенно пожилых, жалели ее, видя в ней своих, может быть, вот таких же измученных и худых детишек, их глаза светились той берущей за сердце лаской, которая рождается только в очень тяжелых условиях, где слабому без такой душевной поддержки почти невозможно прожить.
Помню, где-то под Харьковом солдаты втащили в наш вагон полузамерзшего на перроне старика, лохматого, почти потерявшего человеческий облик, оттирали снегом его обмороженные ноги, и он плакал, словно ребенок, так ему было больно.
— Терпи, папаша, терпи, ежели еще плясать хочешь, — смеялись солдаты.
Потом напоили старика кипятком с солью, и он все пил, обжигаясь, и умилялся: до чего же сладкая она, соль…
Он ехал с нами долго, почти до самой Москвы, и все подсаживался к Оле, глядел на нее слезящимися глазами.
— Вот у меня внученька такая же, ровно свечечка, все как есть скрозь нее видать… Перед тем как уехать мне, все просила: сладенького хочу, деда, сольцы бы… Вот везу ей карман цельный… Жива ли? Ну, совсем как ты с личика…
Оля подружилась с ним, он негромко рассказывал ей о своей жизни.
— Отца-то у нее, сына, значит, моего, — Фаддеем звали — белые затиранили. Как, значится, Деникин Орел занял, тут и пошла катавасия… Фаддей-то не успел со своими уйтить, тут его смертушка и пристигла. И день, вот как сейчас помню, такой радостный, такой солнешный был, ну пасха и пасха. Неужели, думаю, и убьют его при этаком-то солнышке? А им што? Ты, зачем, спрашивают, такой-разэтакой, землю чужую пахал? Зачем делил? Земли тебе? Ну вот тебе и земля… Закопали его по шейку в землю и сидели округ, пока не помер, в лицо плевали…
Самым, пожалуй, ярким, самым отчетливым, что мне запомнилось в этом нашем долгом путешествии, были севшие где-то на Орловщине мужики — трое. В тот день наша теплушка была набита до того, что сидеть и то приходилось по очереди, а уж спать — где там. И вот на каком-то полустанке, в разгар метели, когда кто-то из красноармейцев выпрыгнул за нуждой, эти трое и подошли к вагону. Один, самый старый, снял шапку, попросил:
— Не дайте сгибнуть, милые, посадите…
— Да куда же сажать, деда? Гляди-ка тут что!
— Так ведь, милые… От мира мы, к Ленину в Москву идем… дело самой неотложности…
— К Ленину? — переспросили из вагона.
И сразу стало тихо.
— А ну-ка, деда, давай руку.
Так эти трое ходоков и оказались в нашем вагоне. Конечно, рассказывая теперь о тех давних встречах, я, вероятно, привожу не все дословно так, как оно было сказано: это просто невозможно. Но я отчетливо помню смысл и интонации сказанного, отдельные слова и фразы. Для меня эти встречи в пути оказались запоминающимися еще и потому, что они постепенно вводили меня в новый мир.
Ходоков усадили около печки, они согрелись, развязали свои кушаки, распахнули полушубки. Все трое были одеты бедно, все на них изношенное до дыр, в заплатах, на ногах лапти.
— Ну как, деды, с озимыми? Отсеялись? — спросил кто-то и вздохнул. — Ух, до чего же пахать охота, аж ладони горят…
— Отсеялись, да не все… — отозвался тот, что был старше, с кудельной седоватой бородой, закрывавшей ему шею и грудь. — Кулаки — те, известное дело, отсеялись, да и то не в пример прошлым годам, только что на свои животы, на свой прокорм… «Что нам, говорят, советскую власть да большевиков кормить, пущай сами и пашут, ежели жрать охота…» Вот так-то, мила душа…
Кто-то протянул старику кисет и кусок бумаги:
— Кури, деда.
Он отрицательно покачал головой:
— Не набалованы, мила душа… — Было в лице его что-то от Льва Толстого: высокий, избитый глубокими морщинами лоб, запавшие, острые синеватые глаза под седым навесом бровей. — Не набалованы, — повторил он и оглянулся на одного из своих попутчиков, однорукого тщедушного мужичка с рыженьким клинышком бородки и озорными, хотя и потускневшими глазами. — Хоша вот Митрий балует, на фронте выучился на германской… Кури, Митрий, все одно дыму тут — не передохнуть…
— А ты, деда, слезай, ежели душно… Пешочком-то воздух — чистый янтарь, — пошутил кто-то.
Но старик посмотрел сурово, и шутник смолк.
— Мне, ежели хочешь, хоть плыть, а быть… Мир послал, наш мир, бедняцкий… Ежели, сказали, Тимофей Петров, не добьешься до самого Ленина, нет тебе в нашу деревню возврату…
— Да чего же вы к Ленину-то? — спросил солдат, сидевший за спиной старика. — Чай, сами знаете, ранетый он был, ему теперь бы покой да покой…
— Знаем, всё знаем, — кивнул старик. — И за раны его не меньше твоего боли приняли… А нет без его слова нам никакого решения! Вот ты скажи-ка, громкий… — Старик оглянулся на того, что сидел за его плечом. — Ты, к примеру, крестьянствовал?
— Не, мы рабочего сословия… кузнецы… плужок, скажем, вашему брату отковать или еще что — это наши мозоли…
— Вот то-то… Тебе урожай не урожай — тебе одна стынь-жара… А вот я или вот он, Митрий… Нам знать надо, как же теперь дальше жить… Ну, помещиков прогнали, земля теперь есть. За всю осень я на себе, на старухе да на снохе вдовой два осьминника вспахал… А сеять опять же чем, когда у
