Шрифт:
Закладка:
Похоже, кровь больше не питает мой мозг, просто не добирается туда. Я могу думать только о холоде и о том, что сердце у меня, наверное, превратилось в ледяную глыбу, с острыми, как бритва, гранями. И чувствовать уколы тысяч игл, которые впиваются в легкие с каждым вдохом.
«Я правда думаю, что у нас все получится», — громко и отчетливо звучит в ушах голос Чико. Я поднимаю глаза и вижу его в накинутом на голову серебристом покрывале — в точности каку Девы Марии. Лицо и губы у него посинели, глаза смотрят на меня. Он страшен и прекрасен одновременно. «Не сдавайся сейчас, Пульга», — говорит он. Я моргаю, и призрак исчезает. Но я слышал его. Это точно.
— Сколько еще нас будут тут держать? — спрашивает кто-то, прерывая мои мысли.
Подняв глаза, я вижу, что это парень, который спрашивал, все ли со мной нормально. У него усталое лицо, потрескавшиеся губы разбиты.
Я смотрю на лампочку над головой и думаю о Чико. А потом говорю парню слова, которые вертелись у меня в голове, пробиваясь сквозь призрачные шепотки:
— Тут нет ни дня, ни ночи.
Не знаю, сколько времени потребовалось на то, чтобы их произнести. Но мне удается это сделать.
И я представляю дурацкую улыбку Чико.
Яркий свет бьет по глазам, вызывая в них ощущение пульсации. Я ничего не вижу, но слышу, как кто-то орет, требуя пошевеливаться, а кто-то другой хохочет. В носу стоит запах пыли, дизтоплива. Кожу согревает неожиданное тепло.
Вначале мне кажется, что я все еще в Гватемала-Сити с Чико и Крошкой. Потом я вспоминаю, что потерял их. Затем мне приходит в голову, что я все еще в пустыне, потому что в руках у меня рюкзак. Но когда в конце концов удается как следует открыть глаза на этом слепящем солнце, я вижу, что стою перед автобусом. Сотрудник миграционной службы держит пакет с яблоками и велит мне и другим парням моих лет, и девчонкам тоже, которые неизвестно откуда взялись, брать по штучке и садиться в автобус.
Яблоко битое и подгнившее, мне совсем его не хочется. Я уже собираюсь швырнуть его на пол автобуса, но тут до меня доносится голос Чико. «Съешь яблоко, Пульга», — произносит он. Я ищу друга глазами, но вижу лишь чужие усталые лица. Чем сильнее я стараюсь противостоять голоду, тем громче бурчит у меня в животе.
Вопреки моему нежеланию зубы сами впиваются в мякоть, я жую и глотаю ее, хотя от этого живот болит еще сильнее. Меня даже подташнивает, но я доедаю все до последнего кусочка, вместе с огрызком. Когда в руках остается только хвостик, я кручу его в грязных пальцах, надеясь, что Чико это видит.
В автобусе жарко, ощущение такое, что кислорода на всех не хватает. В окна палит солнце. Мы едем, и я чувствую, как тяжелеют веки, но не закрываю глаза, потому что боюсь больше никогда не открыть их.
Но мир мало-помалу растворяется. И я вместе с ним.
Мы подъезжаем к другому зданию, оно тоже песчаного цвета, у него сглаженные углы, наверное, это от ветра и от времени. Вокруг него со всех сторон лишь чахлая растительность, скалы и изгородь из рабицы. Никаких других построек не видно, лишь земля да горы вдалеке. Мы в какой-то глухомани.
Автобус заезжает в металлические ворота, которые медленно за ним закрываются. Один из работников миграционной службы встает и орет, чтобы мы выходили из автобуса. Снаружи нас выстраивают в два ряда: девчонки — слева, парни — справа.
Мне приходит в голову, что нас привезли сюда умирать.
Я смотрю, как уводят девушек, и вдруг вспоминаю Крошку. Вот бы получше рассмотреть лица девчонок, может, она тоже там и я просто умудрился ее не заметить! Но потом до меня доходит, что волосы у Крошки сострижены, что она вообще стала кем-то другим и осталась в пустыне. Потом я думаю, что она могла умереть, и сердце начинает болеть, норовя выскочить через горло.
Тогда я решаю ни о чем не думать и, когда нам велят пошевеливаться, иду следом за парнем, которого поставили впереди меня. Нас отводят за главное здание к большому металлическому бараку.
Охранник отворяет дверь, и мы заходим внутрь, в большое помещение с металлическими клетками. Тут нас опять выстраивают вдоль стены, велят вытащить шнурки и убрать их в рюкзаки. Сами рюкзаки забирает охранник, делает на них пометки и скидывает в кучу, а потом выдает каждому по номерку.
Я смотрю на свой: «8640».
Другой охранник открывает три клетки, где уже сидят другие пацаны, запускает нас туда и снова запирает за нами двери.
Ноги меня еле держат, и все тело и одежда влажные и липкие от пота.
Некоторые ребята переговариваются между собой, но я не могу произнести ни слова, даже когда пытаюсь это сделать, так что я просто сажусь на землю спиной к решетке и стараюсь забыть, как тут оказался.
Просыпаюсь я оттого, что охранник хлопает меня по плечу и протягивает завернутое в салфетку буритто:
— Вот, ешь.
Я беру из его рук еду и смотрю на нее.
Некоторые парни начинают жаловаться.
— Ешьте и помалкивайте! — кричит охранник.
В животе бурчит, я откусываю от тортильи, которую вроде разогрели, хотя внутри она все равно холодная. С каждым следующим куском она делается все холоднее и тверже — ее даже не разморозили толком, приходится откусывать совсем по чуть-чуть и долго жевать. Другой охранник сует нам стаканы с водой. Потом они собирают мусор, выходят и запирают клетку.
Я отворачиваюсь.
Подтягиваю колени к груди.
И снова проваливаюсь во тьму, такую глубокую и бескрайнюю, что, наверное, мне никогда из нее не выбраться.
Крошка
Темнота ночи все больше сгущается. Когда она становится совсем кромешной, мне остается только прислушиваться к собственному дыханию. Оно хриплое, но все равно успокаивает: вдох, выдох. Да, я допускаю, что любой вдох может оказаться последним, но от этих звуков как-то легче.
На черном ночном небе появляются яркие белые точки, я гляжу на них и чувствую, как холодеет тело. Тогда я озираюсь в поисках Пульги, но его радом нет. Я вспоминаю: фургон, человека в форме, его руки на моей груди. Бег. А потом я вылетаю из тела. Плыву вверх из-под мескитового дерева в холодном ветре ночной пустыни, поднимаюсь все выше в черное небо. Я парю
