Машина тронулась. И вот уже снова рванула на скорость; Эдмондс всегда водит машину быстро, не спрашивая, нравится ли это седокам, — как, не предупредив, рывком остановил ее сейчас. Старик глядел, снова откинувшись назад. Вот так каждый ноябрь — а их уже шестьдесят с лишним прошло чередою — наблюдает он, как меняется местность. Вначале были только старинные небольшие города вдоль Реки и на припойменных холмах, и от этих городков шли на лес плантаторы со своими рабами, а позднее с батраками — шли отторгать участки под хлопчатник у непролазных болотных зарослей тростника, кипариса, дуба, ясеня, ниссы, падуба, и со временем участочки стали полями, потом обширными плантациями. Бывшие оленьи и медвежьи тропы сделались дорогами, затем автострадами, и новые города возникли в свой черед на автострадах и вдоль речек Тэллахетчи и Санфлауэр, сливавшихся в Язу[50] — Реку Мертвых, названную так индейцами чокто[51], — вдоль густых, черных, бессолнечных, медлительнейших вод, что раз в год переставали течь вовсе и, обратясь вспять, разливались, и затопляли тучную землю, и, воротясь в берега, оставляли ее еще более тучной.

Теперь почти все это ушло. Теперь приходится от Джефферсона ехать двести миль, добираясь до крепких мест, где осталась еще дичь. Теперь от рубежных холмов на востоке до каменной дамбы на западе землю пойменную оголили, и вся она под хлопчатником для всесветных фабрик — несказанно тучная, черная, обширная, буйным своим богатством подступающая вплотную к порогам черных издольщиков и белых владельцев, а мощью своей выматывающая до смерти гончего пса в год, мула в пять, а человека в двадцать лет. Мелькают неоновые огни бессчетных городишек, бессчетно проносятся мимо по широким, прямым как струна магистралям блестящие лаком машины последних выпусков; но, кажется, единственным монументальным знаком человечьего бытия в этом крае служат громадные хлопкохранилища (хотя и собранные из щитов листового железа, и за какую-то неделю времени всего) — ведь здешние миллионеры и те довольствуются жильем попроще, лишь бы кровля да стены, где бы укрыть свои бивуачные пожитки, — ибо знают, что непременно раз в десятилетие здесь паводок, поднявшись ко вторым этажам их домов, затопит и попортит все внутри, — в этом крае, где слыхать теперь не голос пумы, а долгие гудки локомотивов, в одиночку тянущих составы невероятной длины, потому что нигде тут ни уклона, ни бугра, кроме тех, насыпанных древними забытыми первожителями, чтоб спасаться там от ежегодных половодий, и где потом индейцы захоронили кости отцов; а теперь от давних тех времен остались только индейские названья городков, связанные обычно с водою: Алусчаскуна, Тиллатоба, Хомочитто, Язу.

В середине дня они уже плывут Рекою. В последнем, оконечном городке с индейским именем они дождались второй легковушки и обоих грузовиков (один вез постели, палатки, припасы, а другой — лошадей). Съехали с бетона, а через две-три мили кончился и гравий. Упорной вереницей подвигались они сквозь нескончаемый дождь, кренясь в выбоинах, расплескивая лужи, скользя колесами, обутыми в цепи, и вот уже стало казаться старику, что движутся они в глубь памяти и чем медленней едут, тем быстрее возвращается земля в прошлое: сколько-то минут всего назад съехали с гравия, а она уже — как бы сквозь годы и десятилетия — вернулась в состояние, в каком он ее видел мальчиком, и дорога снова обратилась в древнюю тропу медвежью и оленью, а поля обочь дороги все уменьшаются, лежат уже не беспощадно-ровными параллелограммами шириной в милю, над которыми трудилась экскаватор и бульдозер, а куцыми участочками, откромсанными от дремучего лесного бока, от извечных дебрей топором, пилой и конным плугом.

Подъехали к пристани и разгрузились: лошадей отсюда вести берегом вниз по реке и у лагеря переправить вплавь, а людям с постелями, припасами, собаками и ружьями плыть в моторном катере. Именно старик (хотя и не фермер, и не конюх, и разве что в далеком детстве сельский житель) своей слабосилой рукой гладит, успокаивает, тянет обеих лошадей, а они вздрагивают, пятятся пугливо и все же, цепляясь копытами, спрыгивают с грузовика — хоть и не чуя в старике сельчанина, но веря ему, ибо годами, возрастом своим он огражден от порчи, которой сталь и промасленные механизмы поразили прочих.

И вот, поставив между коленями свое двуствольное курковое ружье, что лишь на двенадцать лет моложе его самого, он смотрит, как уходят назад, исчезают с глаз последние царапинки и следы человечьи: хибары, вырубки, бесформенные лоскутки полей, где еще год назад была заросль, а теперь оголенные стебли хлопчатника стоят почти так же высоко и густо, как прежде тростники, — словно человеку для победы над чащобой пришлось ей подражать гущиною своих насаждений. По обоим берегам пошла торжественно тянуться глушь, знакомая, былая, памятная, — сплетенье кустарника и тростника, куда не углубиться даже глазу дальше десяти шагов, высокореющая мощная стена дубов, стираксов, ясеней, орешника, не знавшая еще иного топора, кроме охотничьего, не славшая еще доселе эха, отзвука иному машинному шуму, кроме шума шлепающих плицами старых пароходов и рокота таких же вот моторных катеров с охотниками, едущими в глубь леса на неделю, на две потому, что там сохранилась еще дебрь. Ее еще осталось все ж немного, пусть и в двухстах уже милях от Джефферсона; а когда-то была в тридцати. На его глазах она не то чтоб побеждалась и уничтожалась — скорее отступала в себя, как исполнившая назначенье, пережившая свое время; отступала на юг по этой дельтовидной (остроугольною вершиной вниз) пойменной равнине меж холмами и Рекой, и теперь остаток чащи как бы собран и ненадолго удержан цельным сгустком огромно-вековой непроницаемой дремучести на южном, концевом клинышке Поймы.

За два часа до темноты подплыли к прошлогоднему своему лагерному месту.

— Посиди, дядя Айк, под деревом там, — сказал Легейт. — Сухое место вряд ли сыщешь, так хоть где меньше каплет. Мы помоложе, управимся сами.

Но он не стал присаживаться, отдыхать. Усталости еще не было. Она придет позже. «А может, и вовсе не придет», — мелькнула надежда, как всякий раз мелькала в первые минуты вот уже пять или шесть ноябрей. «Может, утром сразу и на номер встану». Но нет, он знает, что не выйдет завтра на охоту, даже если сядет сейчас где посуше, вняв совету и праздно дожидаясь, покуда поставят палатки и сготовят ужин. И причина будет даже не в усталости, а в том, что он не уснет сегодня и будет под густой храп и под шелест дождя бессонно и тихо лежать на койке, как всегда в первую ночь в лагере; тихо и мирно лежать,