Шрифт:
Закладка:
— Пожалуйста, идите, куда вам нужно, мы не держим, — пожимая плечами, сказала она, будто речь о том только и шла, что им нужно ненадолго уйти.
— Но вы, Людмила, вы, пожалуйста, подождите нас! — Евлампьев услышал, какой умоляющий у него голос. И взял Ермолая за локоть.Слышишь, Рома?! Подождите, прошу вас!
Ермолай, отведя глаза, переступил с ноги на ногу.
— Ну, идите, идите, — хмуро проговорил он. — Давайте…
Было видно, что ему и в самом деле хочется, чтобы отец с матерью поскорее ушли.
Старухи на скамейке со счастливым любопытством на лицах молча наблюдали за ними. Евлампьев повернулся и быстро, не оглядываясь, пошел в глубь подъезда, к лестничному маршу.
За спиной он услышал Машины шаги.
Они молча поднялись к квартирам, Евлампьев посмотрел на номера — двадцать первая, двадцать вторая… по четыре квартиры…
— Пошли,— махнул он рукой наверх.— Четвертый этаж.
Они стали подниматься, все так же он впереди, Маша чуть отставая, в голове крутилась, рвалась наружу окрошка из междометий: «Да-а!..», «Однаако!..», «Надо же, а!..» — но он боялся произнести что-либо — вдруг услышат снизу.
Они поднялись к окну, на узенькую площадку между маршами, и здесь он повернулся, и Маша следом тоже тотчас остановилась и, опережая его, с возбужденно-блестящими, смятенными глазами, проговорила таящимся шепотом:
— Однако, а?!
— Да-а… однако! — подхватил он согласно.
И больше ничего он не мог сказать, не было в нем больше никаких слов.
Они снова стали подниматься, прошли еще марш, и Маша сказала ему в спину, уже погромче:
—Характер, по-моему, ого-го!
— Да-а, кажется…— переведя дыхание, ответил Евлампьев.
— Тот еще характер, тот,подтверждающе, будто он не согласился с ней и его нужно было убеждать, сказала Маша. И проговорила через паузу с оживлением: — Смотри-ка ты, и эту… ну, Ермолаеву, — Людмилой, и жену Хваткова — тоже. Хм. Интересное совпадение!..
Почему-то она любила подобные вещи — такие вот случайные совпадения, — словно бы в них мог содержаться какой-то тайный смысл.
За дверью послышались быстрые мелкие шлепки босых ног, замерли, и детский чистый голос спросил со звонкостью:
— Кто там?
«Сын, видимо», — с непроизвольной улыбкой умиления подумалось Евлампьеву. Он глянул на Машу и встретил ее точно такой же ответный взгляд.
— А мама дома? — все так же невольно пригибаясь к этому прозвучавшему из-за двери детскому голосу, спросил он.
Голос чисто и звонко начал что-то, но тут же оборвался, перебитый другими, тяжелыми взрослыми шагами, и дверь, хрюпнув язычком замка, открылась.
Там, за порогом, в полусумерках прихожей стояли, одинаково взявшись за торец отъехавшей вглубь двери, длинноволосо, красиво подстриженный мальчик, один к одному маленький Хватков, и тонколицая, с заострившимися скулами, но с тяжелым упругоналитым телом женщина, мальчик впереди, она позади, мальчик глядел на них снизу вверх с интересом и ожиданием чего-нибудь необычного, что вдруг сможет сейчас произойти, женщина — с торопливо-деловитым, сосредоточенным видом, это вот только и было в ее глазах — выражение необходимости совершить для нее лично нисколько не нужное дело, совершить поскорее — и забыть.
— Людмила? — спросил Евлампьев.
— Людмила,— с этою же деловитостью в голосе ответила она. — Очень приятно. А мы, как вы, наверно, догадались, Емельян Аристархович и вот, — показал он рукой, — Мария Сергеевна. Всегда у него, когда знакомился с совершенно незнакомыми прежде людьми, выходило слишком церемонно.
—Марья Сергеевна, да… со смешком, тоже поклонясь, сказала Маша.
— Ну проходите, — так, будто они могли пройти и до того и неизвестно чего стояли, сторонясь и стороня рукой сына, проговорила жена Хваткова.— Иди к себе, — подтолкнула она сына в комнату. И позвала Евлампьева с Машей: — На кухню.
Они вошли на кухню, и она, не предлагая им сесть, открыла холодильник и вынула оттуда за горло большой полиэтиленовый пакет с черным комком внутри. Комок и в самом деле, как чудилось Евламзьеву, походил на странный эдакий, округло-зализанный кусок антрацита. _ — Что-то всем вдруг мумиё понадобилось, — сказала жена Хваткова, захлопывая дверцу, и это были первые ес слова, как они зашли, помимо обязательных, без которых было никак нельзя.— То лежало, лежало, то вдруг — со всех сторон. Вам сколько? — не дожилаясь ответа, спросила она.
— А сколько вы можете? — опережая Евлампьева, с такой мажорно-возбужденной улыбкой, чуть не вперебив ее вопроса, спросила Маша.
Жена Хваткова какое-то мгновение стояла молча.
— Что значит — сколько? — сказала она затем. — Всё, извините, я вам не дам.
— Да ну что вы! — Маша засмеялась и с нервической веселостью взглянула на Евлампьева: ничего себе, подумала о нас! — Что вы… какое всё! Граммов пятнадцать, ну, двадцать, может быть…Она снова взглянула на Евлампьева, как бы спрашивая, не ошиблась ли в чем, и он понял, почему она поторопилась опередить его: он бы наверняка стал объяснять про три грамма, которые уже есть, на цикл нужно пять, значит, еще два, и хорошо бы на будущее, в запас, на новый цикл, а то и на два, на три…
— Двадцать так двадцать, бога ради, это нормально. — Жена Хваткова положила пакет на стол и, шурша им, стала заворачивать края. — Это полное его, Григория, право — распоряжаться по своему усмотрению, бога ради. В конце концов, он его добыл, не кто-нибудь.
Голос у нее и вживе был тот же, что по телефону, — сильный, ясный, глубокий, голос человека, незыблемо убежденного в верности своих жизненных правил, но теперь, видя ее, Евлампьев не чувствовал в себе той симпатии к ней, что вспыхнула было в нем, когда они поговорили по телефону. Эта ее такая подчеркнутая деловитость, глухая эдакая задраенность — никакого оконца вглубь, никакого ответного чувства на твои, будто, хотя ты и есть и она разговаривает с тобой, тебя для нее все равно не существует, и эти ее слова об их праве получить мумиё… зачем они… такие унижающие слова…
— Захватили вы, во что вам?
— А?.. Ну да, ну да, — Маша торопливо зашарила в сумке рукой, там
