Ему вдруг ясно показалось, что кто-то действительно стоит за дверью, что, кроме него, благополучно пребывающего у себя в комнате, в самом натуральном одиночестве, есть еще кто-то, кто стоит за дверью, и дверь сейчас откроется, вот сию минуту, и кто-то непременно войдет…

— Там кто-то дышит и смотрит. Да, да! Вот дверь задвигалась… — перебирал он губами. Он действительно увидел, как дверь будто отошла в намерении раскрыться… Он спрятал лицо под шинелью и задрожал так, что кровать затряслась и скрипнула. Под шинелью стало теплее и покойней. Федор Михайлович длинно и устало вздохнул. В мыслях снова задвигались испытующие взгляды Василия Васильевича и пронеслась бичующая речь его.

— Вот Колумб плыл, плыл, и не знал даже пути, и не предусматривал, куда может приплыть-то… Но цель стояла величайшая, — вспомнил он и вдруг с усилием задумался. — Колумб плыл, плыл…

Ба! Да ведь это я и есть Колумб! Самый настоящий Колумб, каким тот наверняка и был, — конечно, д о  открытия Америки.

Федор Михайлович мигом решил, что и он ведь тоже плывет к великой цели. Знает наверно, что к великой, хоть и не видит вовсе ее, но точно расчислил, что обязательно приплывет к самой цели… и  о т к р о е т.

Но тогда для чего нужны были психологические выкладки и потуги Василия Васильевича? Ведь он же не знает и не может знать, на какую новую землю отважный мореплаватель может наскочить в пути? Значит, и исторические причины тут уж ни к чему, так как для достижения  н о в о й  земли вовсе не надобна история старой…

Федор Михайлович встал и даже подошел к рукомойнику умыться, чтоб доказать самому себе, что все это не сон, а самая настоящая логика. Он потрогал пальцами кран и почувствовал мокрое железо. По ладоням потекла холодная вода. Нет, не сон, подумалось ему, совершенно ясно, самое настоящее просветление ума.

Он кинулся было к шинели — с намерением бежать к Василию Васильевичу, остановить его и представить новые доказательства, закидать ими и зарубить черту навсегда, но тут же и передумал: мол, логика должна прийти в полнейшее равновесие и показать себя уж во всем блеске. Он прилег опять и замолк.

На печке сухо затрюкал сверчок, возвещая тишину и сон.

Федор Михайлович согрелся под шинелью и стал уверять себя, что все превратности разойдутся по сторонам, лишь только он обнародует и воплотит свою социальную идею в грядущем произведении искусства, которое он сам непременно сочинит, в унижение и посрамление всех своих хулителей и насмешников.

Перед глазами его долго мелькал добродушнейший Степан Дмитрич с щегольскими баками, все подсаживаясь к нему и молчаливо, как бы взглядами, выспрашивая его о затеянных пророческих планах. Потом предстали какие-то пустынники, и, наконец, распростерлось далекое сверкающее море с огненными маяками.

— Колумб плыл, плыл… Плыл, плыл…

Потом заблистал зеленый остров, а за ним множество других островов с совершенно неизвестными берегами, каких Федор Михайлович никогда и не видывал.

Море шумело и куда-то, по-видимому, торопилось. По крайней мере так казалось Федору Михайловичу, остановившемуся на самом обрыве изжелта-серой скалы. Волны то налетали друг на друга, вздымаясь и тесня, то проваливались в бездны с мучительным гулом.

Сердце нервно и тоскливо постукивало.

А Колумб все плыл и плыл…

Таинственное следствие

С тех пор как все дело о дворянине Буташевиче-Петрашевском было передано для расследования и наблюдения в министерство внутренних дел, где главенствовал Перовский, под опеку достойнейшего Ивана Петровича Липранди, граф Орлов не мог освободиться от возникших у него предположений: не станет ли Перовский выслуживаться перед царем своим усердием в ведении столь прибыльного и многообещающего политического дела и перебегать дорожку ему перед самым его носом? Орлов не ошибся в своих опоздавших предположениях. Перовский скрытно от Орлова докладывал Николаю о ходе дела, причем выставлял на первый план необычайную проницательность чинов и агентов своего министерства и тем самым подставлял ножку Орлову и всему III отделению. Орлов был вне себя, разведав о происках Перовского, и при первом же докладе государю повел речь о необходимости от слов перейти уже к делу:

— Следствие по сему предмету, ведущееся чиновником Липранди, должно быть безотлагательно закончено, — так я полагаю, ваше величество, — и передано в III отделение для производства окончательного заключения и арестования виновных. Долее ждать невозможно. Умы молодежи, охваченной преступными целями и превратными идеями, настроены весьма подозрительно. Разрешите представить на ваше благоусмотрение статью в недельном журнале, в коей автор проговаривается относительно зреющих в России крамольных замыслов.

Орлов при этом развернул перед Николаем страницы из журнала «La semaine», в статье которого было сказано, что, мол, у русского царя, «скоро будет много  с в о и х  хлопот» и потому он ничего не достигнет в походе в Венгрию.

У Николая от раздражения и злобы лицо пошло пятнами.

Он встал и в гневе отодвинул ногой тяжелое кресло, в котором сидел, словно оно мешало ему принять сейчас же какие-то важные решения — такие, чтоб внушили всем должный страх и полную покорность. Он ужасно любил это внушение страха, почти болел этим внушением и уверял себя, что на его внушении держится вся сила и непоколебимость империи.

В заграничных журналах и в отечественных статьях он всегда видел, а если не видел, то всегда подозревал прямую и тайную мысль о возмущении против его власти. Любому предположению о таком возмущении он верил, как факту, и пуще всего боялся заговоров и скрытого недоброжелательства. Замыслы декабристов никогда не забывались в его мстительном и злопамятном воображении. Он знал, что его окружает ненависть и стремление погубить его, и всегда считал долгом как можно жестче и решительнее карать малейшее вольнодумство, подавлять в корне малейшие проявления недовольства и несогласия.

Орлов заметил, как у Николая подергивается верхняя губа, — это было признаком суровой сосредоточенности императора, замышлявшего уже какой-то сокрушительный, но пока что ему одному известный план «внушения» и «пресечения». Орлов с бульдожьей жадностью впился в повелителя и ждал.

Николай угрюмо молчал, продолжая думать и теребя в руках ненавистный журнальчик.

— Представь мне все дело, — резко произнес он. — Немедля разберись и доложи.

Николай вспомнил последний доклад Перовского касательно заговорщиков и с сухой злобой добавил:

— Он мне обещал выведать не только преступные планы, но и «грезы» каких-то негодяев. Я боюсь, что, пока он узнает о их «грезах», планы будут перенесены с чертежей прямо на стены моего дворца.

Орлов торжествовал. Он тотчас же передал «высочайшую волю» своему тайному врагу и предложил министерству внутренних дел сдать все следственные материалы прямо в